— Коста… — снова всхлипнула Сиракова.
— Ты молчи! — оборвал ее супруг. — Да-да, я бы приговорил его к смерти, если бы имел такое право.
— Тот, кто вынес приговор Медарову и, вероятно, привел его в исполнение, тоже не имел полномочий от закона, — замечаю я. — Надеюсь, что в данном случае это не ваша самодеятельность?
— Нет, — говорит Сираков. — Конечно, нет… Я вообще не принадлежу к людям действия, товарищ инспектор. И в том моя трагедия! Очень хрупким созданием оказался Коста Сираков для этого мира жестоких страстей.
Голос моего собеседника слегка вибрирует от сдерживаемой патетики.
— Ничего, — успокаиваю я страдальца. — В данном случае это для вас, может быть, и неплохо. А не могли бы вы объяснить мне, на чем основывается ваше, я бы сказал, критическое отношение к покойному.
— К этому гангстеру, хотите вы сказать?
— Коста… — снова слышится плачущий голос Си- раковой.
— Ты молчи! — обрывает ее супруг. — Вы слышали что- нибудь о "Комете”? — обращается он ко мне.
— Так, кое-что…
— Шайка гангстеров — вот что такое "Комета"! И одним из этих гангстеров был ее разлюбезный братец! — При этих словах хозяин направляет десницу-шпагу в сторону своей жены. — Когда я, дорогой товарищ инспектор, под напором естественного для каждого индивида инстинкта продолжения рода женился на присутствующей здесь женщине, знаете, что сделал этот волк в образе человека? Отказал ей во всяческой поддержке! Всяческой! И не только в силу своей алчности, но и ради осуществления коварной цели — поставить гордый, независимый дух Косты Сиракова на колени!
Тут оратор эффектно вскинул голову и замолк, словно оценивая впечатление, которое произвели на меня его слова.
— Да… — произношу я. — Неприятно, конечно…
— Неприятно?! Трагично, товарищ инспектор, тра-гич- но! И вот, шантажируемый этим живодером, атакуемый с утра и до вечера мещанкой женой…
— Но я только ради ребенка, Коста…
— Ты молчи! — обрывает жену хозяин, даже не глядя на нее. — Подвергнутый, значит, инквизиции с двух сторон одновременно, Коста Сираков не выдержал… Хрупкий цветок был вдавлен в грязь бездушным катком жестокого времени… Конец изучению философии, конец мечтам о научной карьере, вместо всего этого — жалкая должность счетовода в "Комете”, и, заметьте, с нищенской зарплатой…
— Гм… — произношу я, что может означать очень многое. — А кроме покушения на вас… вы не знаете других преступных проявлений со стороны этого товарищества?
— Все товарищество было одним сплошным преступным проявлением, — резюмирует хозяин.
— В каком смысле?
— Ну подумайте сами: миллионы и миллионы левого дохода без фактической деятельности. Чистые проценты за фантастические военные поставки. За что гитлеровцы платили подобные суммы именно этим бандитам из "Кометы", а не кому-либо еще?
— Это вы, вероятно, знаете лучше меня.
— Конечно, знаю! Еще бы не знать! — Тут хозяин доверительно наклоняется ко мне и, не понижая голоса, кричит прямо в ухо: — Филиал гестапо, товарищ инспектор, вот что такое была эта "Комета", если хотите знать!
— А почему вы не сказали этого на процессе?!
Сираков презрительно махнул рукой:
— Что толку говорить, когда ничего не можешь доказать. Эти трое были не лыком шиты — документов и следов не оставляли. Но Сираков тоже не промах: эти гитлеровские полковники, которые откуда только ни прибывали под видом техников, инструкторов и всяких там специалистов, эти шушукания в кабинетах, эти поездки Костова и Танева туда-сюда по всей стране — все было для меня яснее ясного…
— А кто, по-вашему, был у них главным?
— Костов, понятно, — без колебаний ответил Сираков. Потом, почесав свое темя, добавил: — Хотя напоследок, пожалуй, Танев взял дело в свои руки. Он был самый молодой и самый отчаянный в шайке. Полковники в его кабинете больше всего задерживались. А Медаров, да и Костов — тоже побаивались его.
— Побаивались?
— Ну да, ведь даже у бандитов есть своя табель о рангах.
— Гм… — снова произношу свое многозначительное междометие. — А как вышло, что Костов исчез в последнюю минуту?
— Этого я не знаю. Они эвакуировались в Княжево, а я был мобилизован тут, в Софии, и больше их не видел. Даже за зарплатой послал ее. — Сираков жестом указывает на жену. — Но нетрудно догадаться, как все у них произошло. Танев, может быть, и был опасен со своим пистолетом, который болтался у него на ремне, но Костов был самый хитрый из всех троих.
Пронюхал, лиса паршивая, что дело дрянь, договорился с нацистами и удрал с ними…
— И деньги прихватил, — добавляю.
— И деньги, конечно. Последние два года они все свои авуары превращали в золото: чем сильней развивалась инфляция, тем скорее они все обращали в золото.
— Поскольку речь зашла о золоте, я подумал: на что, в сущности, жил ваш брат? — спрашиваю я Сиракову.
— Ну наверно… — начала хозяйка, но тут же замолкла, испуганно поглядывая на своего супруга.
— Говорите, говорите, — ободряю я ее. — В подобных случаях надо говорить все. Так же, как врачу.
Сиракова судорожно сглотнула и снова робко поглядела на мужа:
— Ну… Брат оставил мне еще тогда ящичек, просто так, чтобы я его сохранила, пока он сидит в тюрьме…
Десница-шпага хозяина описала дугу и указала на располневшее тело хозяйки, в то время как возмущенное лицо его повернулось ко мне:
— Вот с какой змеей я живу под одной крышей! — Тут Сираков пронзил убийственным взглядом подругу своей жизни и прорычал: — Предательница! Иуда Искариотская!
— Но это же мой брат, Коста… — оправдывалась жалобно хозяйка. — Там были вещи из дома, старые ожерелья мамы…
— А как выглядел ящичек? — спрашиваю.
— Такой квадратный, стальной. — Сиракова показала руками размеры ящичка. — В таких тогда торговцы держали деньги…
— А вы не заглядывали иногда в ящичек? На семейные вещи приятно взглянуть: они пробуждают воспоминания…
— А как туда заглянешь? Надо знать шифр. Замочек открывался с помощью шифра. А то бы Иван не оставил мне ящичек: он был очень недоверчив.
— Да-а-а… Небольшая услуга, которую вы оказали брату, называется укрывательством улик и, естественно, наказуема. Хорошо, однако, что вы в этом признались. Интересно, что хранилось в ящичке…
— Не знаю, — пожала Сиракова полными плечами. — Он не открывал его при мне…
— Но вы, может быть, трясли его, чтобы услышать, как звенят ожерелья вашей матери?
— Ничего там не звенело. Он был так набит, что ничего не звенело. Очень тяжелый был ящичек.
Последняя деталь, по-видимому, разогрела воображение Сиракова, потому что он снова зарычал на свою жену:
— Предательница!
— Опять ты, Коста! Это же мой брат, — возражает плаксиво хозяйка. Потом мысли ее приобретают практическое направление: — Но вы же, наверно, нашли ящичек… Он всегда держал его в чемодане…
— Пока мы еще не нашли его, — говорю. — Но если найдем, мы вас уведомим об этом… А как получилось, что ваш брат переехал жить в другое место?
— Так он же его прогнал… — простонала Сиракова, указывая на мужа.
— А, я еще должен был с ним нянчиться! — мрачно отозвался супруг.
— Родного моего брата прогнал, представляете? — жалуется Сиракова.
— Мне не нужны в доме бандиты, — отрезал супруг.
— Когда он был тут, как он вел себя? — спрашиваю.
— Тут! — восклицает Сираков. — Никогда он тут не был. Я только увидел, как он входит, и сразу же велел отправить его на чердак.
— Да, так он и сделал, представляете? — подтверждает хозяйка. — У дочки моей, Лиды, наверху мастерская, и он, мой муж, заставил брата ютиться в комнатушке возле мастерской!
— Я не "твой”, пойми же наконец! — почти заревел Сираков.
— Ладно, ладно, — успокаиваю я его, — этот вопрос вы уточните наедине. — Потом, обращаясь к супруге: — Но у вас, надеюсь, были хотя бы какие-то разговоры с гостем?
— Ну как же не быть. Брат же.
— Да, это обстоятельство вы уже подчеркивали. Скажите лучше, о чем вы разговаривали?
