— Может, и был… А может, и не был… Кто знает… Я ведь был простым шофером: "Отнеси это!", "Отвези туда!". Так вот…
— Верно, — киваю. — Хотя шоферы иной раз и слышат кое-что. Едут себе и слушают.
— Эти знали, что говорить, а что нет… Хитрые были… Ну, конечно, слышал я разные вещи, но обо всем этом я рассказал следователю еще тогда… Протоколы есть…
— Та-а-ак, — протягиваю я, как бы про себя.*— Значит, два компаньона исчезли, а третьего просто нет. Чистая работа. А куда, скажите, делся в то время Костов?
— Костов? — спросил хозяин, словно он удивлен, что я интересуюсь такими давно забытыми людьми. — Как я могу знать, куда он делся? Медаров и Танев думали, что он сбежал в ночь на восьмое на немецком самолете.
— А почему один? Почему не со всей "Кометой”?
— Чтобы умыкнуть денежки, — улыбается Илиев. — Говорили, что он взял все.
Ответ вроде бы исчерпывающий, но я продолжаю любопытствовать.
— А для чего ему, интересно, мешок банкнот, которые печатал Филов, премьер-министр царского правительства?
Илиев собирается отвечать, но в этот момент одна из боковых дверей открывается, и в холл входит мальчик лет пятнадцати. На нем новое пальто, в руках футляр от скрипки. Мальчик вежливо здоровается.
— Папа, я на урок, — сообщает он, видя что у нас серьезный разговор, и уходит.
— Да… Так что я хотел сказать?.. — Илиев проводит рукой по волосам.
— Речь шла о банкнотах… — напоминаю я.
— Банкноты их не интересовали… Не настолько они верили Филову. Все обращали в золотые монеты. Поэтому во время следствия почти не обнаружили вкладов "Кометы" в банк. А Костов, говорят, украл целый ящик золота.
— Хорошие были компаньоны… 'Товарищество”…
— Да уж… — соглашается Илиев, и в голосе его сквозит легкое презрение. — Как собаки с кошками… Они только на людях были товарищами…
— Тогда как можно было доверять все золото Костову?
— Я не думаю, что они ему доверили. Они все трое эвакуировались на дачу Костова под Княжевом. У них там был, как видно, общий тайник для ценностей. В ночь на восьмое Костов поднялся тихонько, вынул ящик из тайника и уехал с Андреевым на аэродром.
— Кто это — Андреев?
— Шофер. Андреев был шофером у Костова. Вместе с Костовым исчез й Андреев.
— И он бежал в Германию?
— Наверное… — пожимает плечами Илиев.
— И вы этому верите?
— Откуда ж мне знать? — Хозяин смотрит на меня с недоумением. — Так тогда говорили.
— А вы бы сбежали? — спрашиваю.
— Я?.. А зачем мне бежать?
— А зачем бежать Андрееву? Он был таким же шофером, как вы. Имел, наверно, жену, ребенка. Зачем же все бросать и бежать в Германию?
— Не знаю… Тогда так говорили.
— Хорошо, пускай будет так. Вернемся к современности. Жаловался Медаров на что-либо? Боялся чего-нибудь?
— На сердце жаловался, на что еще… — отвечает Илиев, — Но хоть и плохо было с сердцем, а от мастики не отказывался. Двести граммов в день, а это вред какой… Даст сердце осечку — и конец… Так и вышло…
— Да, так и вышло… — соглашаюсь я. — Во всяком случае, в общих чертах. Хотя и не совсем так…
Закуриваю снова, потом смотрю в упор на хозяина и произношу несколько другим тоном:
— Слушайте, Илиев. Что касается смерти Медарова, вы, бесспорно, правы. Это верно. Человека нет. Что до остального— боюсь, что ваша версия не подтверждается фактами. Медаров умер не от сердечного удара. Медаров был убит.
— Убит, — повторяет хозяин с подчеркнутым удивлением.
— Да, — киваю я. — Разве вы до сего времени не предпологали, что это могло произойти?
Илиев смотрит на меня так, словно не может понять смысл моего вопроса.
— Разве вы до этого момента не допускали мысли, что Медарова могли убить? — настаиваю я.
— А как я мог допускать? — Хозяин смотрит на меня настороженно.
— Как могли допускать? — отвечаю я. А для чего, по- вашему, миллиционер охраняет эту комнату? Для чего мы ее обыскивали? Для чего я сижу тут и разговариваю с вами? По той причине, что кто-то скончался от сердечного приступа? Бросьте, Илиев, вы же не ребенок!
— Говорю же вам, я не допускал мысли… — смущенно повторяет Илиев.
— Может быть, вы не были уверены? Может быть, допускали, но не были уверены?
— Да нет, честно говорю, не допускал, — упорствует Илиев. — Я думал, что все это потому, что он был осужден, сидел в тюрьме…
Я пытаюсь поймать взгляд Илиева, но он бессмысленно воззрился на фаянсовый гибрид, стоящий на столике. Может быть, он лжет? А может быть, действительно ничего не понимает в следственных формальностях? Снова закуриваю, ожидая, какой из этих двух возможностей будет больше отвечать дальнейшее поведение человека. Но он сидит, все так же безучастно взирая на гибрид и лошади и сенбернара.
— Да-а-а… — прерываю наконец паузу. — А я надеялся, что вы окажете мне помощь…
— Почему именно я? — вздрагивает хозяин.
— Как — почему? Потому что вы человек рабочий, потому что наша власть — это наша совесть, потому что только такие люди, как вы, — ее опора.
— Я всегда делал что мог, — устало отвечает Илиев. — Не буду хвастать, но на заводе меня ставят в пример. Все, что у меня есть, мне дала наша власть. И я даю ей все, что могу…
Он замолкает. Я тоже молчу и машинально считаю удары настенных часов, которые отчетливо отстукивают секунды. Я досчитал до десяти, когда хозяин оторвал взгляд от фаянсового животного и посмотрел на меня. В глазах его была подавленность, и боль, и просьба.
— Скажите, если можете, в чем я виноват? Сколько лет работаю, ударник, у меня дом, семья, старший сын окончил школу и пошел в армию, младший— отличник, учится играть на скрипке… Скрипка… Я в его годы другого инструмента, кроме французского ключа, в руках не держал… Дети растут, мы работаем, живем, как люди… И вдруг меня находит человек из прошлого, обосновывается в моей квартире, впутывает меня в свои истории… Ну скажите, в чем я виноват, кроме того, что совершил глупость, впустив его в свой дом?..
Илиев смотрит на меня так, словно ждет от меня объяснений. Но моя профессия такова, что я сам жду объяснений, а не даю их кому-либо. В данный момент жалоба Илиева выглядит довольно искренней, но это "выглядит” — величина весьма растяжимая.
— Видите ли, Илиев, я не утверждаю, что вы в чем-либо виновны. Я говорю вам, что просто рассчитывал на вас. Думал, что вы вспомните какие-то детали, какие-то подробности, которые, может быть, пропустили во время следствия…
— Но то, что я знал, я сказал… Может, я пропустил что- нибудь, но шутка ли, двадцать лет прошло… Старые дела…
— Старые, это правда. Но старое иногда умирает мучительно и долго. Вы же сами видите, что получилось. Думали, что все давно миновало, и вдруг является человек из прошлого. Вообще, как говорят, труп старого нельзя зарыть в землю. Это старое еще отравляет своим гниением воздух, и вот такие люди, как я, должны заниматься дезинфекцией. Но оставим обобщения, и вернемся к будничным делам. Если далекое прошлое забыто, удовлетворимся нашим временем. Что делал в этот день ваш жилец?
Илиев выглядит несколько сбитым с толку неожиданным поворотом нашей беседы. Этот человек, как видно, легко теряется.
— Вчера? — спрашивает он, чтобы выиграть время и собраться с мыслями. — Вчера он не делал ничего особенного… Жена говорила, весь день сидел дома.
— А когда он вышел?
— Наверно, около восьми вечера. Я только пришел, а я прихожу в полвосьмого или чуть позже.
— Ничего не говорил?
— Ничего. Он вообще был не очень разговорчивый.
— Вы не заметили в его поведении чего-нибудь необычного? — настаиваю я.
— Ничего особенного. Запер свою дверь, его комната всегда была запертой, когда он не бывает дома. И ушел.
— А вы?
— Что — я? — недоумевает Илиев.
— Вы не выходили вечером?
Недоумение собеседника сменяется легким беспокойством.
— Нет. Никуда.
— Хорошо, — говорю, поднимаясь. — На сегодня достаточно. Хотя, честно говоря, я ожидал узнать от вас больше. Мы особенно рассчитываем, Илиев, на таких, как вы…
