У мужчины на фотографии точеные лодыжки и маленькие, округлые пятки. Чем больше я всматриваюсь в этот снимок, тем глубже убеждаюсь, что с изображенным на нем человеком я знаком, дело уже не в фигуре, я просто могу представить себе этого мужчину в движении. Я легко воображаю, как он кусает невидимый мне бутерброд и чуть перекатывающейся походкой выходит из кухни в комнату. Эта походка мне тоже знакома. Все дело в том, понимаю я вдруг, что тело этого человека очень похоже на мое.
Проходит несколько секунд, и наше сходство становится для меня совершенно очевидным. Оно не настолько велико, чтобы мне начали лезть в голову мистические мысли; но оно достаточно велико, чтобы приковать меня к портрету так сильно, как приковывает только собственное изображение. Я вглядываюсь в едва заметный надлом темной линии, показывающей изгиб правой ноги там, где колено (наверняка очень выпуклое) упирается в дверцу кухонного шкафа. Несомненно, у меня есть привычка так стоять. Я немедленно ловлю себя на том, что уже несколько минут назад принял ту же позу, в которой стоит натурщик. Мне неловко перед самим собой, и я поспешно выпрямляю колени и даже ставлю ноги крест-накрест, левую впереди правой, хоть мне это и неудобно. У натурщика широкая сильная шея; пожалуй, моя шея потоньше, но у нас, несомненно, одинаковая посадка головы.
Эта игра в сходство и различие настолько захватывает меня, что я не замечаю присутствия в комнате хозяйки галереи. Она рассматривает меня с неменьшим любопытством, чем я рассматриваю ее работу. Мне становится чудовищно стыдно: она, безусловно, заметила наше сходство с этим мужчиной (теперь он мне неприятен, как человек, поставивший меня в неловкое положение), и теперь стоит, посмеиваясь, держа двумя руками неестественно большую чашку. Над чашкой вьется пыль, быстро-быстро, и женщина удерживает обжигающую емкость, натянув рукава свитера на самые ладони. Она по-прежнему в одном сапоге, как если бы ей с самого утра было лень по-человечески обуться, - начала и бросила. Сумасшедшая. Определенно, в том взгляде, которым она на меня уставилась, есть что-то ненормальное, думаю я. Дурацкая застывшая улыбка совершенно искусственна. Нормальный человек, думаю я, никогда не войдет в комнату бесшумно и не уставится на гостя в упор. Я смотрю в глаза хозяйки и почему-то боюсь отвести взгляд, как если бы она могла внезапно швырнуть в меня своей дурацкой чашкой. Наконец она переводит взгляд на проклятый портрет. Я чувствую, как мои щеки заливает краска. Мужчина на портрете совершенно наг, я совсем забыл об этом, и сейчас она рассматривает его, как если бы она рассматривала меня. Теперь моя схожесть с изображенным на фотографии человеком становится окончательно мне противна, и вдруг хозяйка переводит взгляд с портрета на меня - и ухмыляется. Фу, как отвратительно ухмыляется эта женщина! Как же она некрасива, в панике думаю я, похотливая гадина! Внезапно и ее любезность, и то, как она притащила к себе в дом незнакомого человека, предстают передо мной в совсем другом свете. Действительно, стучит у меня в голове, я мог быть, например, пьяницей или наркоманом, последним отбросом общества, рухнувшим на улице перед ее домом от переизбытка или недостатка яда в крови. Где-то в глубине сознания я понимаю, что несправедлив, но мое присутствие в этой комнате с портретом больше невозможно.
Оказывается, я уже добрых полминуты ношусь по комнатке в поисках своего кейса. Наконец кейс попадается мне на глаза, я хватаю его и вылетаю в дверь. Больше всего я боюсь, что эта женщина меня окликнет, и только от этого страха спотыкаюсь на лестнице. Сердце ухается в живот, я выбрасываю вперед ладонь и уже с отбитым большим пальцем выскакиваю наконец на улицу. Эта психопатка бежит следом за мной, но я уже отскочил от входа в ее обиталище на несколько довольно длинных шагов и теперь иду, не оглядываясь, иду так быстро, что у меня ноют икры. Я изо всех сил стараюсь сохранять видимость достоинства, хотя сердце мое колотится о ребра, как эпилептик о решетчатую спинку кровати. Я чувствую копчиком, как она стоит на верхней ступеньке лестницы и смотрит мне вслед. Меня это совершенно не касается. Десять шагов - и я окажусь на улице, по которой идет одиннадцатый трамвай.
- Эй, - кричит она мне в спину, - это не я его фотографировала, слышите?
Вдруг воздух вокруг меня становится тонким и цветным, как прозрачная елочная игрушка. Мое тело начинает действовать само по себе, голова поворачивается на оси, увлекая за собой плечи, правая нога описывает полукруг, а левая становится на носок. Мои зрачки фокусируют взгляд на растерянной фигуре с громадной чашкой в рукавах, гортань моя набухает, как чрево роженицы, и звонкий мальчишеский голос, голос, принадлежавший мне очень много лет назад, вырывается наружу и орет, смешиваясь с пахучим осенним ветром: - Дура!!!
Придя домой, я первым делом запираю входную дверь и одно за другим захлопываю все окна. Прохожу из гостиной в ванную, из ванной - в кабинет и спальню, и опускаю занавески. То, что я собираюсь сделать, кажется мне очень постыдным, таким постыдным, что если кто-нибудь заглянет в этот момент в окно любой из моих комнат, он немедленно догадается о том, что происходит в ванной. Однако выбора у меня нет, я понимаю это с ясностью обреченного. Привязавшееся ко мне в галерейке наваждение терзает меня. Я ощущаю противную тесноту в груди, ступни и ладони кажутся тяжелыми и шершавыми, как будто обитыми дерматином. Все тело пропитано тревогой, к тому же меня преследует запах галерейной пыли. Я запираюсь в ванной, хотя живу один, и зачем-то проверяю защелку, дергая ее из стороны в сторону. Расстегнув пиджак, я даю ему упасть прямо на пол ванной, вызволяю себя из брюк. Рубашка, галстук и носки дополняют образовавшуюся на полу кипу. Я раздеваюсь перед зеркалом ежедневно, в этом нет ничего ритуального, но сегодня меня не оставляет ощущение чуждости предстающего передо мной отражения. Я стягиваю с себя трусы, и они шуршат к стене по серой плитке пола. Смешно, говорю я себе, перестань, - но все равно волнуюсь. Длинное зеркало отражает висящее на крючке мягкое бордовое полотенце, кусок потолка, геометрическую мозаику кафеля, крупным планом - зубную щетку в держателе, присосавшемся к зеркальной глади. Я делаю шаг, ракурс меняется, и теперь зеркало отражает меня.
Я смотрю на собственное тело и испытываю смущение, такое же, как испытывал днем перед обнаженными портретами других мужчин. Мне надо преодолеть это смущение, этого-то я и добиваюсь. Из-за дурацкого сходства с неизвестным мне натурщиком мне кажется, что в зеркале нас двое, что тело, на которое я пытаюсь спокойно смотреть, принадлежит не только мне, но и ему, и я разглядываю его наготу, как если бы она была моей. В этой мысли есть что-то настолько уродливое, что меня коробит. Я закрываю глаза, выжидаю несколько секунд и быстро заглядываю в зеркало "как ни в чем не бывало". Я вижу обнаженное мужское тело, здоровое и аккуратное. Это не слишком большое тело, но оно не выглядит щуплым, наоборот, торс кажется чуть более крупным, чем надо, и это придает телу некоторую внешнюю устойчивость, крепость, силу. Это тело зрелого мужчины, не обремененное пока что лишним жирком, с гладкой кожей, темнящейся у подмышечных впадин, с темным клином паха. В смущении я провожу ладонью по шее, и удивительным образом это чудесное, реальное, МОЕ тело подчиняется мне. Я поднимаю другую руку, глядя, как натягивается на боку упругая кожа. Делаю шаг вперед левой ногой, потом подставляю правую. Опускаю руки, отхожу и подхожу снова, медленно, стараясь не отрывать взгляда от зеркала, пытаюсь повернуться к собственному отражению спиной. Зеркало показывает мне маленькие ягодицы, матовый отлив поблескивает там, где невероятный механизм позвоночника угадывается под покровом плоти. Это тело мое. Я опускаю руки себе на бедра, слегка натягиваю кожу и тут же отпускаю, вдруг глупо испугавшись ее порвать. Провожу ладонью по восставшей плоти, и она отвечает мне страстно, сладко, жарко. Я владею телом. Я владею этим телом. "Только служить ему, - думаю я. - Только служить."