Все было как обычно. Соснин в хорошей форме, его энергия и радость передаются другим, и все ловят каждое его слово, а иногородние записывают его слова в тетрадки, и Соснин, не скупясь, как бы между прочим, высказывает свои главные мысли о развитии мировой кардиологии, и все это как обычно.

Однако ж это обычное, что всегда было радостью и счастьем Воронова, перестало быть для него радостью и счастьем. Если его спросить, что с ним происходит, он не смог бы ответить. Не первый день, но уже полгода Воронов замечает за собой, что ему стало скучно, неинтересно. И не то чтобы неинтересно, ему даже, пожалуй, интересно, но этот интерес какой-то посторонний.

Жизнью Соснина всегда была жизнь клиники, но у Соснина есть семья, у Воронова же семьи нет, и жизнь клиники всегда была и единственной его жизнью. Работа для него была не обязанностью, но удовольствием, и двенадцать лет каждое утро он спешил в клинику с таким же нетерпением, как другие люди спешат в театр, книжный магазин, на свидание с другом или женщиной. Вот уже полгода, как этого не стало.

Много лет Воронов читает книги и статьи и теоретически знает все в своей области, и он знает, как обстоят дела сейчас и как обстоять будут завтра, и вот эта-то ясность делает жизнь Воронова скучной. У Воронова такое чувство, что он болен, но он знает, что здоров — его легкие, сердце, пищеварение работают прекрасно, запаса знаний и опыта хватает, чтобы справляться с работой. И даже хватит на много лет. Но что-то ушло из его жизни, а вот что ушло, Воронов не знает. Чувства ли его притупились, оттого что молодость покидает его окончательно? Это вряд ли. С уходом молодости профессиональный интерес обостряется. Чувства скудеют — да, но ум оголяется, и тогда нарушения ритма сердца не менее интересны, чем самые изысканные синкопы.

Воронов мог бы объяснить свое состояние, если б был неудачником и занимался не той работой, какой хотел. Но считать себя неудачником Воронов не хотел, да и не мог. Он был замечен Сосниным еще на четвертом курсе, после института его приняли в аспирантуру, в двадцать шесть лет он стал кандидатом наук, в тридцать один доцентом в большом институте — для клинической медицины это хорошие темпы. И через год запланирована защита его докторской диссертации, и он ее защитит, потому что дело почти сделано.

Так что же, что же движет человеком, отчего тускнеет он, не видит смысла в окружающем, нет, смысл он видит, и жизнь его необходима для других людей, он это понимает, но лишь умом, душа же его радости от этого понимания не чувствует. В нем есть некий самозаводящийся механизм, и Воронов встает рано утром, и спешит на лекции, и курирует отделение, и сидит в библиотеках, и работает над диссертацией, но понимание того, что он нужен и без него будет хуже, не согревает его надолго. Что-то разладилось в его душе, и он не может понять, что же именно.

Он знал, что Соснин догадывается об этом его состоянии, и знал, что после разбора он должен встретиться с Сосниным и говорить о новых главах диссертации, и боялся, что Соснин спросит о его состоянии. Солгать Воронов не сможет, сказать же правду не захочет. Он любил Соснина и не хотел его огорчать.

Когда разбор закончился и остались только те, у кого к Соснину были вопросы, Воронов прошел в свой кабинет. Он встал у распахнутого окна и долго стоял неподвижно. День жаркий, от жары и пыли уже потускнели листья, слабый ветер осторожно сворачивает листки на большой доске объявлений, двор безлюден — в разгаре летняя сессия, у кафедры микробиологии уже разобрали леса после ремонта, приводят в порядок большой цветник — ожидается комиссия из министерства, больные после прогулки нехотя тянутся в отделение, — все было привычно.

Воронов остановился у окна, чтобы собраться с мыслями, но оказалось, что все ему ясно, все понятно, во всем уверенность — вот-то ведь как голо и скучно.

И он пошел к Соснину.

— Я прочел новые ваши главы, Николай Алексеевич, — сказал Соснин. — Впечатление отрадное. Думаю, что работа получается незаурядной. И я даже уверен в этом. Замечания же такие. Вот посмотрите…

И Соснин сказал о просчетах. Замечания были интересными, Воронов слушал внимательно, радостно отметив про себя, что доработки, однако же, они потребуют небольшой. На одно замечание он возразил Соснину, Соснин попросил говорить подробнее и, выслушав Воронова, согласился с ним.

— Это важное место, и вы правы. Оно и в моей книге недоработано. Нужно поправить. Дела наши, выходит, неплохи. Работа ваша готова, года через два выйдет моя книга. Вот жаль, Борис Васильевич мешкает.

Соснин говорил о Макарове, который уже двенадцать лет пишет докторскую диссертацию и, кажется, не торопится ее заканчивать.

— Но это ничего, — сказал Соснин. — Мы охватываем проблему с разных сторон, и я думаю, что работа наша будет поучительна и для практических врачей. Ведь нам ничто не мешает, верно? — и Соснин вопросительно посмотрел на Воронова.

Он хотел бы узнать, что происходит с Вороновым, но прямого вопроса не было, и Воронов ответил:

— Да, все в порядке, Александр Андреевич.

— Вот и хорошо, Николай Алексеевич. Вы скоро в отпуск?

— Да. Через неделю.

— Уезжаете куда-нибудь?

— Не знаю. Еще не решил.

— А я на даче посижу. Может, и попишу немного. И даже наверняка попишу.

И они расстались.

Обволакивая камыши, по воде медленно плыл молочный пар. Сквозь него бесшумно пробивались лодки с рыбаками. Было мелко, и рыбаки скребли веслами по дну. Солнце только выкатывалось из-за сосен. Песок был влажен, и Воронов понял, что он слишком торопился и приехал рано.

Но под влажностью песка хранилось еще вчерашнее тепло.

Стараясь скорее согреться, он вытянулся на песке и покрепче вдавился в него. Воронов закрыл глаза, и стало совсем легко от вчерашнего тепла, и он даже улыбнулся мысли, что вот вчера кто-то лежал здесь, на этом самом месте, и грелся этим же теплом, что и Воронов, и незаметно он задремал, и сквозь дрему чувствовал, как дрожит над ним разогревшийся воздух, кто-то включил приемник, но музыка слышна очень отдаленно, чуть шумят сосны, он сквозь дрему чувствовал, что высоко в небе плывет легкое облако, но доплыть до крепости не успеет, потому что непременно растает.

Очнулся Воронов только тогда, когда не смог больше бороться с жарой. Спина и грудь взмокли от пота, голова накалилась. Все было, как он ожидал: лениво шумели сосны и глухо слышна была песенка.

Воронов встряхнул головой, встал и побрел к заливу.

Шел осторожно, согнувшись, когда подошел к воде, вдруг выпрямился, поднял голову и, охнув, чуть даже застонав, сел на влажный песок.

Залив был раскален солнцем, разбит на миллионы солнц, обжигал, слепил глаза. Белела вдали старая крепость, все было сонно, неподвижно — и солнце, и воздух, и сосны на косе у Кузьмина, и сонно же застыли вдали лодки.

Чтобы прогнать размягченность, Воронов посмотрел вокруг. В нескольких шагах от него лежала молодая женщина в голубом купальнике. Она спала. Короткие рыжие волосы ее зарылись в песок. На лбу блестели капли пота. Женщина, засыпая, хотела завести левую руку за голову, но, так и не донеся руки до шеи, заснула. У нее были узкие плечи, маленькая грудь и полные ноги.

— Скажите, вам уже говорили, что вы сгорели, или я первый? — позвал Воронов незнакомую женщину.

Она нехотя открыла глаза и сердито посмотрела на Воронова — зачем он отвлекает ее от медленных сонных мыслей.

— Вы первый, — ответила сухо.

— Пожалейте себя, — растерялся Воронов. — Вечером вы поймете, что я прав.

Она, верно, поняла, что Воронов говорит доброжелательно, и улыбнулась.

— Спасибо, — сказала женщина и села, очищая от песка сонное, примятое лицо.

Воронов же встал и вошел в воду, шел он долго, потом лег и поплыл. Вода была неожиданно теплой и прозрачной, не было волн, и потому казалось, что плывешь по воздуху. Он знал, что плавает некрасиво, но может плыть долго.

Он плыл, медленно привыкая к тому, что тело послушно ему полностью, движения его сильны и свободны и сам он легкий, верткий и молодой, а потом чуть расслабился и поплыл медленнее, закрыл даже глаза и понимал, что сейчас он полностью отделен от всего окружающего, он сейчас полностью забыл о себе и сейчас он, пожалуй, счастлив.