Коснувшись правой рукой кошмы, боярин сказал установленное приветствие, спросил о ханском здоровье. Затем он снова склонился в поклоне, и тогда четверо из его свиты вступили в вежу, внося богатые дары — шубу на соболях, золотой ларец кованый, сотню соболей да расшитое седло с конским кованным самоцветами убором.

Ахмату-царю не сиделось на месте.

— Не приму! Не приму даров! — визжал Ахмат-царь, и на скулах у него проступила краска. — Какие дары? Где дани-выходы за время девяти трав?[26] Нет? А теперь дары? Я пришел сюда войной, чтобы моего улусника князя Ивана наказать за неправду. Пусть он сам придет сюда и станет передо мной. Пусть он станет у моего стремени, как слуга!

Боярин Иван Федорович опять поклонился большим поклоном и степенно пошел из вежи. Тут нечего было делать, пока царь опалялся гневом.

Но в юрте же у Тельмира-вельможи положение несколько исправилось.

— Зачем великий князь меня не пожаловал, подарков мне не прислал? — обиженно говорил Темир-вельможа. — Я же ему завсегда помочь могу!.. Сейчас подарки бери не могу — секим-башка будет. Скажи, пожалуйста, князю великому, чтобы он меня бы не забыл.

И щелочка его узкого глаза выразительно мигнула.

Действительно, ему ли, толстому, жирному человеку, любителю вина да юных мальчиков, было ездить и сражаться в угрюмые предзимние дни, причем и будущее было так же безнадежно, как и все настоящее? И Темир-вельможа с завистью спросил:

— А как наши татаре у вас на Москве живут? Хорошо?

— Как у Христа за пазухой! — с готовностью ответил боярин и тоже подмигнул глазом с московским прищуром. — Действуй, князь, коли не хочешь, чтобы тебе голову здесь отвертели, как куру!

И, расправив плечи, Иван Федорович внушительно добавил:

— Все ведь к одному идет! Понимать надо! Сила теперь наша! Московская! Москва встает!

Ехать сам к царю Ахмату великий князь Иван, конечно, не мог: кто бы мог поручиться за его безопасность? И не раз и не два еще Иван Фёдорович ездил в Ордынскую ставку и каждый раз чего-нибудь да добивался.

Ахмат-царь уже соглашался, чтобы к нему великий князь прислал бы сына своего царевича Ивана Ивановича, но и в этом было ему отказано. Ахмат-царь соглашался вести переговоры, если будет к нему прислан от великого князя послом воевода, которого давно и хорошо знали в Орде — Федор Басенок. Басенок был в добрых отношениях с татарами, от них получил он немало даров. Но великий князь не согласился и на это.

Зато переговоры под рукой боярина Товаркова с Темиром и с другими татарскими вельможами шли настолько успешно, что при его отъездах из ханской ставки все больше и больше татарских вельмож толпилось у стремени его коня, подсаживало на седло, все больше узеньких глаз заглядывало в его московские глаза.

— Княже великий! — сказал Иван Федорович своему господину, вернувшись в очередной раз как-то перед вечером из вражьей ставки, когда в избе на случай никого не было. — Боюсь я!..

Он, замолчав, зорко глянул в веселые глаза великого князя.

— Чего забоялся, боярин?

— Боюсь я того, княже великий, как бы ордынские бояре сами своего царя-то не порешили! — выговорил Товарков и стал поглаживать меховое ожерелье своей шубы. — К тому дело идёт. Темир-то мне прямо сказывал, что ихний салтан воевать боится, ночами от дум аж преет… Не знает он, куда ему деваться…

Боярин из-под длинного насборенного рукава вытащил пять толстых растопыренных пальцев и стал их загибать:

— Назад в Орду скакать — раз! Да там наши его поджидают… Сюда, на Москву, — два — не мочно! Темир мне давеча обиняком сказывал, что остается только один путь — третий. — И, отставив ногу в коневом сапоге, прищурив один глаз, боярин Иван Федорович вымолвил значительным шепотом: — Теперь ему уж больно гребтится переведаться за обман с его дружком — Казимиром-крулем, что тот его в такое дело всадил, да и сам помогать не пришел. И Ахмат-царь ныне своих татар шлет недаром кормиться в литовские города. А поголодает он еще на Угре немного, так и самого Казимира сожрет! Ей-бо… Ха-ха! Дело-то наше, смекаю так, выгорело, княже великий!

Боярин поклонился, и с рукой на бороде, с непроницаемым видом вышел из избы. А великий князь поднялся с лавки, встал перед Одигитрией…

Москва и москвичи, прознав про то, что великий князь шлет Ахмату-царю дары, заводит переговоры, опять стали требовать боя с Ахматом-царем. Снова загремел в посланиях своих владыка Вассиан: собственное красноречие не давало ему покоя.

К концу октября ударили уже крепкие морозы. Угра покрылась уже крепким льдом, а ордынские полки через нее все ж не переходили. Теперь москвичи, перебираясь с дозорами на татарскую сторону, сами тащили оттуда татарских «языков», полубесчувственных от холода, голодных, ожесточенных на своего владыку. Ордынская сила разваливалась на глазах.

И все ж Иван Васильевич осторожно основывал свои расчеты, учитывая самые трудные, самые невыгодные варианты могущих произойти событий.

Ведь как раз именно голод, холод, отчаяние и могли ведь в конце концов бросить ордынские полки на русских! А береговые позиции на реке Угре, такие удобные летом, стали неудобны зимой — в снегах не было открытого ровного места, чтобы выйти на последний решительный суйм[27].

Великий князь Иван Васильевич решил отвести свои полки к Боровску, поближе к Москве, где местность была для нас выгодней. Он приказал произвести этот отвод скрытно, внезапно, чтобы татаре, увидя, что русские отступают, не бросились бы на них сдуру вдогон… Отступление, начатое в ночь на 7 ноября, в жестокий мороз, по снегу проводилось очень спешно… Когда стало утро, московские полки были уже далеко и быстро уходили среди белых, инеем опушённых берез и зеленых елочек, обложенных снегом.

А когда они остановились на своих рубежах, то оставленные сзади охранные отряды донесли удивительные вещи.

Как только татаре при занявшемся дне заметили, что московские люди ушли, в их стане поднялись крики.

— Урус уходит! — кричали татаре. — Не хотят с нами биться… Стало быть, и нам самим можно уйти, никто уж не ударит нам в тыл…

По лукавому совету Темира-вельможи теперь Ахмат-царь бросился зорить города Казимира: двенадцать городов позорил и пограбил он, мстя своему союзнику! В конце декабря, нагруженный богатой добычей, считая, что он достаточно вознаградил и себя и своих воинов за утрату московского улуса, Ахмат-царь двинулся домой, на восток.

Но даже и в извечно спокойных степях история тогда уже стала убыстрять свой ход. Про неудачу ордынского царя под Москвой узнала вся степь, как равно и про бескровную, умную победу Москвы. Прознала степь и про ту богатую добычу, которую Ахмат-царь повез из литовских земель. Отлично учла степь, что за такие дела Ахмат-царь не будет в почтении ни со стороны Москвы, ни со стороны Польши. И «из ядущего вышло ядо мое»!

Царь Ордынский, потеряв удачу, а с нею свой авторитет, стал лакомой добычей для своей же братии, для мелких ханов.

Он и сам понимал это, что ни к чему ему было зимой, по снегу, возвращаться в свою Орду, которую позорил воевода князь Ноздреватый. Нужно было где-нибудь перезимовать, отсидеться, а там, по весне, подкормив коней, предпринимать дальнейшие шаги. И царь Ордынский прошел прямо на полдень, по Северному Донцу, к его устью, где и стал станом неподалеку от Азова. Рать его сильно убыла, многие его уланы[28] отбежали уже домой, куда, впрочем, не попали, так как их хватали по степным тропам многочисленные враги.

Прослышав про Ахматовы плохие дела, поднялся с Севера старый его враг — хан Шибанской орды, стоявший у Тюмени. Зарясь на большие богатства, взятые Ахматом в Литве, да еще сильно приумноженные степной молвой, шибанский хан Ивак с одной тысячей лихих всадников кинулся в степь, подговорив своего шурина, ногайского мурзу Ямгурчея, с пятнадцатью тысячью всадников. Вся эта хищная рать полетела к тем местам, где стоял Ахмат, искать его в степных снегах.