«Верьте и вы увидите, что чудеса есть», — говорил святой Иоанн Боско^[11], и действительно, церковь в квартале Америка была открыта. Я зашел И преклонил колена перед алтарем Христа Поверженного, первым по счету, и молил Всемогущего: «Если ты не посылаешь мне смерти, верни Алексиса». Я обращался к нему, всевидящему, всезнающему, всевластному. С большого алтаря, царившего внутри церкви, из мрака, окруженная своим скромным золотым сиянием, на меня смотрела Богоматерь Скорби. Церковь была безлюдна. Пустая, словно жизнь наемника, сжигающего лишние деньги в камине.

Дурная кровь, дурной род, дурной нрав, дурное поведение: нет хуже помеси, чем помесь испанца с индейцем и негром. Она дает обезьян, макак, мартышек, хвостатых, чтобы удобнее лазать по деревьям. И тем не менее они ходят по улицам на двух ногах, толпятся в центре. Неотесанные белые, болтливые индейцы, жутковатые негры: суньте их, с папского благословения, в плавильный котел и увидите, что за взрыв получится у вас. Оттуда выйдет жуликоватый, жадный, трусливый, завистливый, лживый, уродливый, нечестный и вороватый народец, склонный к убийствам и поджогам. Вот оно — творение похотливой Испании, рванувшейся некогда за золотом. Народец с богобоязненной и бумажно-канцелярской душонкой, обожатели ладана и сургучных печатей. Непокорные мятежники, предавшие короля, — вдобавок ко всему в каждом из этих ублюдков угнездилось желание стать президентом. У них словно гвоздь в заднице — так им хочется усесться в кресло Боливара и распоряжаться, а также воровать. Вот почему, когда наемники заваливают то одного, то другого кандидата на вышеназванную должность, в самолете или на трибуне, сердце мое трепещет от радости.

Я шагал по Паласé между двуногих обезьян, и, думая об Алексисе, оплакивая его, я наткнулся на одного парня. Мы поздоровались — кажется, где-то уже виделись. Но где? В квартире с часами? Нет. На телевидении? Тоже нет. Ни он, ни я не появлялись там ни разу, а значит, почти что не существовали. Я спросил его, куда он идет; он ответил, что никуда. Я тоже никуда не шел, так что дальше мы отправились вместе, нисколько не расстроив планов друг друга. Проследовав по улице Маракайбо, мы вышли на Хунин. Проходя мимо «Версальского салона», я вспомнил, что несколько дней не ел, и спросил у парня, завтракал ли он. Нет, ответил он, то есть да, но вчера. Я пригласил его съесть пирожное. За столиком я поинтересовался, как его зовут. Может быть, Тайсон Александр? Нет. Йейсон? Тоже нет. Уилфер? Тоже нет. Вильмар? Он засмеялся. Как мне удалось догадаться? Никак, просто это были модные имена среди парней его возраста — тех, кто пока оставался в живых. Я попросил его написать на салфетке, чего он ждет от этой жизни. Взяв мою ручку, он принялся выводить неровным почерком: кроссовки «Рибок» и джинсы от Пако Рабанна. Рубашки «Оушен Пасифик» и белье от Келвина Клайна. Мотоцикл «Хонда», джип «Мазда», лазерный проигрыватель, морозильник для мамы, один из тех гигантских рефрижераторов марки «Уирпул», что извергают град из кубиков льда, стоит только повернуть ручку… Я объяснил ему мягко, что такая одежда ему не пойдет, так как будет скрадывать его красоту. Что мотоцикл придаст ему вид наемника, а джип — вид наркоторговца или мафиозо, одного из подонков общества. А лазерный проигрыватель зачем? Чтобы внутри было больше шума, чем снаружи? И зачем морозильник, что в него класть? Воздух? Или трупы? Пусть он доедает суп и не тешит себя несбыточными мечтами… Он засмеялся и попросил меня, в свою очередь, написать, чего жду я от этой жизни. Я хотел написать «ничего», но вывел его имя. Прочтя, он засмеялся и пожал плечами — жест, обещающий все и ничего сразу. Я спросил его, надо ли ставить в слове «Вильмар» знак ударения. Он ответил, что это все равно: как мне больше нравится. «Значит, надо».

Покинув «Версальский салон», в котором от Версаля — одно лишь название, мы побрели вниз по Хунину, чтобы только куданибудь пойти, и в этот момент начался дождь. Это было у церкви Сан-Антонио, мне незнакомой. Или знакомой? Может, я ее видел в том сне с Алексисом — церковь, превращенная в окутанное туманом кладбище? Я предложил Алексису — извините, Вильмару, — зайти внутрь. Там два входа: один со стороны фасада с куполом, другой со стороны башен. Мы вошли со стороны фасада. Поднимаясь по парадной лестнице с готическими овальными окнами, каждый посетитель церкви видит справа огромную гробницу, где покоятся кости. Шепот скорбящих душ уносится к туманам вечности. Да, это и было кладбище моего бреда! В церкви я поглядел наверх и впервые увидел изнутри громадный купол, всегда — сколько я себя помню — высившийся над центром Медельина. Всему приходит свой час, смертный час. Зубчатые колеса судьбы обманули меня при помощи дождя в церкви Святого Антония Падуанского, в церкви безумцев. Я не говорю за себя — я знаю, где остановиться, — я говорю за них, хозяев церкви, нищих безумцев, спящих под мостами ближайшей авторазвязки, которые по утреннему холоду приходят к первой мессе — выпросить у Бога, конечно же, сострадательного к Святому Антонию, немного тепла, участия и травки. Из-под высокого купола, подвешенный на нити людского горя и превратностей нашего времени, свисал Христос. Словно сошедшие со средневековых миниатюр, несколько францисканских монахов быстрым шагом проследовали по церкви и бредовой действительности. Когда мы с Вильмаром вышли со стороны башен, я решил, что сейчас нас оденет пелена тумана, но нет — день был ясный, умытый недавним дождем. «Domus Dei Porta Coeli^[12]» — прочел я надпись на заднем фасаде, под остановившимися часами. Поглядев вниз, я обнаружил примыкающий к церкви дом священника — в старом медельинском стиле, двухэтажный, с навесом. Благодетельный навес для застигнутых дождем вчера, сегодня, всегда.

С детства внутренний голос внушал мне, что день, когда я войду в церковь Сан-Антонио, будет моим последним днем. Ха! Я все еще жив. Впрочем, умри я, внутреннему голосу не в чем было бы себя упрекнуть: «Я предупреждал». Мертвые не видят, не слышат, не чувствуют, и какая им, к черту, важность — предупреждали или нет.

«Ого! — воскликнул Вильмар, исследовав мою квартиру. — Ни телевизора, ни музыкального центра!» Как это я могу жить без музыки? Я объяснил, что готовлюсь к вечной тишине. «А телефон? Выключен?» — «Ага, вода и свет тоже. В общем, здесь ничего не работает. Если очень нужно, я выхожу на улицу». Слушай, мальчик, законы Мерфи — самые надежные из всех, и вот что они гласят. Единственная надежная вещь в этой жизни — ежемесячные счета за свет, воду и телефон. В конце концов, встав на колени, Вильмар подключил телефон, воспользовавшись, за неимением отвертки, кухонным ножом. Только это произошло, как проклятый аппарат зазвонил. Я поспешил к чудовищному приспособлению, беспокоясь, что кто-то меня ищет. Кто? Никто, какой-то идиот ошибся номером и спрашивал, не здесь ли покупают клещевину. Я ответил утвердительно. За сколько покупаете? — А за сколько продаете? — За столько-то. Я предложил ему половину этой суммы. Потом я поднимал немного свою цифру, а он снижал свою, пока мы не договорились и я не купил двадцать мешков. Куда их доставить? — На Центральный склад продовольствия, откуда я сейчас говорю, спросить такого-то. И я назвал ему имя министра государственных имуществ. Он пообещал, что без промедления доставит двадцать мешков на грузовике. Мы повесили трубки. Вильмар, ничего не понимавший, спросил, за — чем нужна клещевина. Для производства масла, ответил я. Он остался в убеждении, что я — владелец фабрики по производству масла из клещевины.

Повторяю снова и снова: в присутствии бедных о деньгах не говорят. Поэтому я не стану говорить о том, что мы делали той ночью перед сном. Достаточно сказать вот что. Первое: его нагая красота еще больше оттенялась кармелитской накидкой, покрывавшей плечи. Второе: когда он раздевался, на пол упал револьвер. «Зачем тебе револьвер?» — спросил я с простодушным видом. «На всякий случай,» — ответил он. И правда, глупый вопрос: револьвер носят именно на всякий случай. Обняв своего ангела-хранителя, я заснул, но перед тем, как отключиться, успел подумать о фатальном будущем, представив заголовки завтрашней желтой прессы: «Известный специалист по грамматике убит своим ангелом-хранителем», громадные красные буквы на первых страницах. Затем, овладев собой, я сказал себе, что у нас в Медельине газеты серьезные, не то что в Боготе, где все падки до сенсаций. «Красная страница» в последнее время съежилась до одной колонки. Может быть, потому, что говорить об убийствах в Медельине — все равно, что в сезон дождей объявлять о «невиданных ливнях», или летом — об «удушающей жаре». Подавать обычные происшествия как новости? Нет, у нас все-таки осталось еще немного скромности и достоинства. И я был полон веры в будущее: чужое, поскольку мое — я знал это с детства — обрывалось после церкви Сан-Антонио. На этой безнадежной и оптимистической ноте я заснул.