Пятнадцать лет потребовалось мне, чтобы постичь слова Лютера: нет в этом мире большей язвы, чем католическая религия. Салезианские святоши внушали мне, будто Лютер — это дьявол. Босховские чудища, клеветники! Великий римский трутень — вот кто дьявол, а вы — его приспешники и подхалимы. Поэтому я вернулся в церковь Суфрахио, где был крещен: отречься от крещения. Так что как ни повернется моя судьба, имени у меня больше нет. Никакого, да, никакого. Крестильни уже не существовало, путь в нее преграждала бетонная стена. Все мое — даже эта крестильня — исчезло. Еще немного — еще немного — и я увижу, как эту грязь, эту язву сотрут с лица земли.
Стоя на одном из балконов моей квартиры — небо над головой, Медельин вокруг нас, — мы принялись считать (вычитать) звезды. «Если правда, что у каждого есть своя звезда, — обратился я к Алексису, — сколько уже погасло? Действуя так, ты скоро очистишь небо». Чтобы завалить кого-нибудь, требуется обычная пуля, затем револьвер и много, много, много воли.
Есть близ авениды Сан-Хуан местечко под названием «Теплое дерьмо», притон налетчиков и убийц. Им тоже явился ангел. Я говорил, что нет, что лучше пусть будут чиновники из Альпухарры или господин архиепископ, кардинал Лопес Т.‚ перед тем как он безнаказанно сбежит в Рим с награбленными побрякушками, но мы были в моей квартире, и вышеназванное местечко показалось нам удобнее в силу его близости. Вечером, посреди пьяной болтовни, в кабак снизошел Ангел-уничтожитель, и для шестерых, сидевших за столиком на тротуаре, пьянка закончилась выстрелом в лоб. Была ли причина на этот раз? Да, и заключалась в простом факте их существования. Вам она кажется недостаточной? А я всегда говорил, что жизнь человеческая — это не пение птички, и что прекращать ее — не преступно. Преступно ее поощрять, давать начало новой скорби там, где о ней не знали. Когда мы возвращались, совершив наш ежедневный акт милосердия, то встретили бегущего вниз по авениде Сан-Хуан пьянчугу, кричавшего: «Ура шлюхам! Ура марихуане! Ура пидорам! Долой католиков!» Мы дали ему денег, чтобы он мог еще поднабраться.
Был один полоумный, без царя в голове, священник. И пришла ему в голову мысль устроить приют для бедняков на деньги богачей. Благодаря своей телепередаче «Минута с Господом» (по вечерам в семь часов), он превратился в колумбийского нищего номер один. Он постоянно рассуждал, что, мол, богатые всего лишь распоряжаются Божьим добром. Где вы слыхали что-нибудь бредовее? Бога нет, а тот, кого нет, не владеет добром. К тому же помогать бедным — значит увековечивать бедность. Ведь что происходит всегда и везде? От двоих бедняков рождается пять или десять таких же. Бедность умножает саму себя в соответствующее число раз, а когда наберет силу, то растет в геометрической прогрессии. Мое предложение: не строить дома для страдающих от нищеты и от невозможности разбогатеть. А прописать каждому порцию цианистого калия, и готово: правда, они помучаются минутку, но зато не будут мучиться годами. Все прочее есть покрывательство преступного размножения. Бедняк — это неутомимый член и ненасытное влагалище. Зло, причиненное Колумбии тем священником, неисчислимо. Увидев, что начинание имеет успех, он организовал под Рождество «банкет миллионеров». Входной билет стоил миллион, а на ужин подавали чашку бульона «Магги». И в конце концов, разумеется, наступила, по выражению североамериканских протестантов, «усталость дающих». Давать перестали. Тогда он сблизился с нуворишами, с наркоторговцами, нанимавшими террористов, стремясь поставить их на службу своим целям. Для него не существовало денег плохих и хороших, грязных и чистых. Все шло на пользу беднякам и размножению. Именно он договорился о визите большого главаря в собор. Вскоре после этого священник умер. Ему устроили похороны по первому разряду. То был посмертный триумф падре-попрошайки, следовавшего инстинкту, своей нищенской сущности, — и она совпадала с самой сокровенной сутью этой проклятой страны: жаждой чего-нибудь выпросить. Жажда эта возникла не сегодня и не вчера: на момент моего рождения Колумбия давно уже потеряла стыд.
Оставим же священника покоиться в мире и перейдем к тяжеловесам: к кардиналу Лопесу Т.‚ которого я так желал бы убрать. Этот светский господин, с изысканной и элегантной речью, решил действовать заодно с наркоторговцами, единственными, у кого в этой стране постоянно водится звонкая монета. Сохранились письма, где кардинал предлагает большому главарю купить земли, принадлежащие курии. Разве для кардинала ничего не значили, спросите вы, бесчисленные жертвы бомб, заложенных по приказу большого главаря, — всё простые люди, как говорится, из народа? Нет, нисколько, как и для меня. Мертвый бедняк — всего лишь мертвый бедняк. Сотня мертвых бедняков — всего лишь сотня мертвых бедняков. Я не стану ополчаться на кардинала за это. Чего я не могу ему простить, что отнимает у меня сон сильнее, чем кофе, — так это краденые драгоценности, увезенные в Рим, и его женоподобный облик. Женоподобный кардинал — не князь Церкви, а трансвестит, а его сутана в таком случае — женский халатик. Короче, последнее, что хотел сделать его преосвященство перед бегством в Рим, — продать наркоторговцам земельные участки, принадлежащие Католическому университету имени Боливара. Участки не были его собственностью, но стоили дорого, и на вырученные деньги кардинал собирался купить драгоценностей. Еще немного драгоценностей для себя. Представляю, как он надевал их перед венецианским зеркалом пятнадцатого века, чтобы, сверкая камнями, отправиться на Виллу Боргезе и обозревать оттуда Святой Город. Смотреть, как садятся голуби на купола, и в их числе — Дух Святой. Он будет наслаждаться подобным зрелищем, а я — наблюдать за грифами над кучей трупов?! Я не мог глаз сомкнуть от возмущения, сон не шел ко мне. С чисто религиозной точки зрения — дабы покончить со скользкой темой — я предпочитаю циничному, надушенному кардиналу дурно пахнущего, который воняет дерьмом и всеми дьяволами сразу.
Не знаю почему, но фамилия «Лопес» — простите, если вас так зовут, — у меня вызывает представление о циничном мошеннике. Ведь у нас столько разных Лопесов… Лопес М., Лопес К.‚ Лопес Т.‚ и т. д., и т. д. Иногда один Лопес оказывается сыном другого из того же списка, а временами это простое совпадение. Некоторые Лопесы, строго блюдя обет безбрачия, отправляются в Рим и ложатся с первым же швейцарским гвардейцем. Лопес для меня — кто-то вроде лисицы, удирающей в кусты с ворованной курицей в зубах. Это не моя вина, все дело в языке. Не моя вина, если фамилии сопряжены для меня с образами. Хищные лисицы! А потом, безобразно раскорячившись, Лопесы спокойно поедают курицу и пытаются обобрать друг друга до нитки. Если в их бездонные карманы вдруг попадут общественные деньги, они принимают это как должное.
Следующим от руки Алексиса пал живой человек на кладбище. На кладбище Сан-Педро, где покоятся все видные граждане Антиохии, исключая меня. Живым человеком оказался юный смотритель одной из могил, а сама могила была мавзолеем тире дискотекой. Там постоянно гремел магнитофон, развлекавший целое семейство страшных наемников в их вечном сне. Наемники погибли один за другим, «принеся себя в жертву», как выбито на плите, без уточнения, в жертву чему. Белому делу кокаина, конечно. Ловко вставленный между прутьями решетки, чтобы его случайно не украли (если владелец, например, отлучится в туалет), магнитофон денно и нощно изрыгал из себя вальенато, любимую музыку покойных в те дни, когда они ходили между нас. Проходя мимо этой могилы в задумчивости (в задумчивости по поводу горестей земной жизни и превратностей человеческой судьбы сравнительно с надежностью вечной вселенной), страж могилы, прелесть что за парень, возмутился, не обнаружив в нашем взгляде особой теплоты. «Эй, вы! — заорал он, не сдержавшись, — Потеряли что или как?» И тут же, понизив голос, словно в размышлении, произнес тоном сладчайшей ненависти, острой настолько, что заставила меня испытать почти сексуальное возбуждение и содрогнуться всем телом: «Уроды…» Дивный голос! Танатологи считают себя повелителями и господами смерти, поскольку наняты правительством на службу в «советах но поддержанию гражданского мира», а вот ваш покорный слуга, по их мнению, не имеет своей судьбы. Ха! Смерть — моя, недоумки, она — моя всегдашняя любовь и всюду следует за мной. Ангел поднял револьвер, целясь в лоб тому парню, и нажал на спуск. Грохот выстрела полетел в проходы между могилами, полными вечности и червей, и на миг в нем отразилась алчущая бесконечность. Эхо эха эха… Эхо еще долго отражало само себя, а страж могилы уже свалился наземь. Наконец, эхо замерло среди своих обертонов. Ангел-уничтожитель обратился в Ангела молчания. Когда мы уходили, кассетник неожиданно заработал, издавая неуместные звуки вальенато «Холодная капля» — его я напевал там, наверху.
