— Как по-твоему, сегодня не слишком жарко? Как по-твоему, сегодня не слишком сильный ветер?

И все же в них таилась угроза, которой хотелось бы избегнуть.

Ничего нельзя было сказать просто так.

— Сегодня ночью было прохладно.

— Значит, ты не спал?

— Нет, — говорил я и тут же поправлял себя: — Спал, спал. Конечно, спал.

А все потому, что я боялся, как бы Иоханан не проник в каждую щелочку наших мыслей, как бы не стал следить за нами и ночью, когда мы просыпались всего лишь затем, чтобы сходить по нужде. Тогда мы не вольны были бы распоряжаться собой даже в самых малых, самых интимных своих потребностях. Иоханан точно хотел разорвать нашу связь с самими собой, перекрыть путь от руки к орудию, от мысли к действию…

Ночью наши кровати в просторной спальне заливало лунным светом.

Однажды я проснулся от шороха и увидал Товию, который потихоньку выбирался из постели. Я перевернулся на другой бок, намереваясь спать дальше, как вдруг заметил блеснувшие в темноте белки Иоханановых глаз. И подумал: ничего, Товия скоро придет, он пошел справить нужду.

Товия, однако, не возвращался. Он пришел назад, только когда во мраке ночи загорланил первый петух. Возможно, Товия прилег снаружи, на земле. Помнится, Иоханан в свое время скорчил гримасу, услышав, что нам предстоит спать всем вместе. Кто-кто, а он к этому не привык, и я тогда предложил: выходи вон и заваливайся на теплом песке у стены.

На такое Иоханан не решался.

Товия же не боялся ничего. Я невольно все чаще думал о нем. Он осмелился возражать Иоханану, осмелился показать ему, кто такой Товия. Значит, он что-то собой представляет. Только что? Он выделялся своим одиночеством, своей замкнутостью, но нес это бремя спокойно, не искал избавления от него, не пытался сблизиться ни с кем из нас, иными словами, казался сделанным из другого теста. Он словно отсутствовал здесь. Наутро я прошелся взором по сидевшим за столом, увидел их пустые спросонья глаза, услышал, как они хлебают из мисок молоко, и подумал: «Каждый живет своей жизнью. Здесь скрывается много всякого, идут какие-то приготовления. У каждого из нас свое царство».

Три ночи кряду Товия уходил из спальни. Три ночи кряду Иоханан провожал его глазами. В четвертую ночь он тоже выбрался из постели и на цыпочках пошел следом. Я вскочил и нагнал Иоханана сразу за воротами.

Он удивленно обернулся.

— А, ты тоже не спишь, — сказал я и, раньше Иоханана подойдя к монастырской стене, встал помочиться.

Иоханан присоединился ко мне, но взгляд его шарил по окрестностям.

— Тебе что, не спится?

— А тебе?

Мы стояли напротив друг друга.

— Жарища, — сказал он, продолжая рыскать глазами.

— Это точно.

— Ну, теперь будет легче.

Иоханан нехотя вернулся со мной в обитель. Я больше не заснул; вероятно, он тоже, хотя мне было плевать на него. Я думал о том, кого и что я пытаюсь защищать. Товию или самого себя? А может, право принадлежать себе — несмотря на обеты, данные монастырю? Беспрекословное подчинение. Беспрекословная преданность. Похоже, Товия нарушал эти обеты.

Его присутствие порождало тревогу и разлад с самим собой. Монастырь перестал быть для меня всем миром.

По ночам я теперь мысленно шел за Товией. Шел в другую жизнь, о которой ничего не знал. Я понимал, что за пределами обители живут люди, рассуждающие иначе, чем мы, подчиняющиеся иным законам. Их одиночество и их общность отличались от наших. Были ли они глубже и крепче?

Едва ли. И все же они стали притягивать, соблазнять меня. Иоанн не хотел, чтобы я прятался за монастырскими стенами. Он считал, что мне надо оставаться в миру, тогда как я хотел быть рядом с писаниями, дабы все глубже проникать в них, приближаться к Слову Божию во всей его чистоте и обнаженности.

Однажды наступил наш с Товией черед ехать за водой к источнику. Мы навьючили на ослов кувшины и вывели животных из стойла. У ворот нам встретился Иоханан.

— Ага, сегодня ваша очередь, — сказал он.

— Да.

— Похоже, вы хорошо трудитесь вдвоем.

Но мы уже миновали ворота и выехали за пределы монастыря.

Товия был впереди меня. По бокам ишаков болтались пустые кувшины, и когда Товия обратил на них внимание, то принялся стучать по ним пальцами: бум, бум, бум… Утро было раннее, ослы легко бежали мимо полей, где работали наши товарищи.

Я последовал примеру Товии и тоже забарабанил по кувшинам. Они были прохладные и приятные на ощупь.

— Отличное сопровождение утру! — вскричал я.

Кончики пальцев плясали по холодной поверхности.

Казалось, ты играешь не на кувшинах, а на всем окружающем мире.

Казалось, барабаном тебе служит само это утро, разносившее наше «бум» далеко окрест — по всей равнине, на которой не покладая рук трудились ради будущего урожая люди. Наш барабанный бой покорил горы с их безмолвием, захватил водную гладь, взял в полон солнце, что поднималось на востоке и заливало красным сиянием скалистые вершины, кряжи и правый бок наших ишаков. Капли росы на их короткой шерсти высохли, мои пятки ритмично вонзались в теплое мягкое брюхо.

Это было похоже на путешествие в раю.

Но мы ехали не в раю, а по земле. Ехали здесь и сейчас. Я ощущал легкость во всем теле… впрочем, на меня часто находили приступы любви к этому миру. Казалось, даже Товия со своей согбенной спиной и тяжелой окладистой бородой, которая тянула его вниз, склоняла уткнуться носом в землю, тоже чувствовал: мир есть любовь.

С этим бум… бум… бум… мы ехали к источнику под тамариском.

И вдруг Товия придержал своего ишака, чтобы я поравнялся с ним.

— Он ведь второй раз на это намекает, а?

— Кто?

— Иоханан. Дескать, у нас с тобой есть общий интерес.

Привычный к подозрительности Иоханана, я уже выкинул его слова из головы.

Я хотел было рассказать Товии о ночной слежке за ним, однако он упредил меня новыми вопросами:

— Кто такой этот Иоханан? И кто такой ты сам?

— Я назарянин, — сказал я… и понял уклончивость своего ответа по сравнению со всеми прочими, вертевшимися у меня на языке.

— Это я и без тебя знаю. А еще?

— Я друг Иоанна… вернее, бывший друг. Мы с ним вместе росли.

— Иоанн одержимый, — усмехнулся Товия.

— Может быть… А ты разве нет? Скажи: во что ты по-настоящему веришь?

Он задумался.

— Во что ты веришь? — без малейшего смущения повторил я.

— Этот вопрос ты задаешь всем подряд, — улыбнулся Товия. — Сам слышал. Одних он приводит в замешательство, других в волнение. И что тебе отвечают?

— Разве про такое нельзя спрашивать?

— Меня спрашивай на здоровье, я не против. Мне интересно, какие ты получаешь ответы.

— Тем, кто говорит, что верит в Закон и Писания, не верю я сам. Нельзя верить в слово. Слово приходит извне. Кто-то сказал им: если ты веришь в это, значит, ты верующий. Но какой за всем этим смысл? Понятия не имею. И мне больно от моего непонимания. Тут слишком много противоречий, смешения высокого и низкого, истории. Мне бы тоже хотелось, чтобы такой вопрос был невозможен, чтобы на него не давали ответа. Они прячутся за своей верой. Читают тебе мораль и с кривой ухмылкой ставят себя выше всех. Грозятся пойти к раввину и указать на тебя: «Вот неверный». Только какой же я неверный? Я хочу одного… и убежден, что это возможно… Истинная вера должна охватывать всё-всё-всё: ты начинаешь видеть деревья, прежде чем они вырастут в деревья, птиц — прежде чем они станут птицами! Ты видишь все чуть раньше. И проникаешься любовью. Посвящаешь себя любви. Твою жизнь озаряет новый свет. И свет этот всеобъемлющ. Понимаешь?

Товия молча кивнул.

— Хочется не ходить Путем Истины, а быть истиной. Хочется не получать знание, а самому быть знанием. Вот какое во мне горит желание, и оно будет снедать меня, пока не осуществится, а до тех пор я буду пребывать в отчаянии, но это отчаяние не из тех, которое может сломить меня, это великое, искреннее отчаяние борьбы… Значит, говорят, я задаю слишком много вопросов? Что ж, пожалуй, они правы.