Написал записку Рустамчик. Пока дойдёт, пока то — сё, может и случится чудо! Оставят в покое. Такой вот поганый выдался у Рустамчика денёк.

А у нас тот день чрезвычайно занятой был.

С трактором, что мусор с промки вывозит, заехал к нам в лапы целый сноп анаши-дикушки. Дикушку если просто курить, мутняк такой лёгкий пробивает, минут на пятнадцать, а потом опять трезвый.

А вот если поджарить и махнуть весло — столовую ложку, через пару часов будет такой кайф, что вас раздавит. Пожалеете, что на свет родились.

Жарёха, завтрак для чемпионов, просто запей водой! А ещё лучше — горячим сладким чаем — чтоб быстрее бабахнуло.

Вот с этой хренью мы и бились полдня в бибиковой лаборатории.

Пока почистили, измельчили, пожарили на маргарине «Особый Бибиковский», рассортировали в пакеты по столовой ложке каждый, время почти уж к съёму.

Осталось у нас этого масла грамм четыреста. Весь цимус с дикушки в масло сошёл. Масло смерти. Но ведь не выставишь же масло на продажу? Нужна мощная маркетинговая поддержка, рекламный блицкриг, форма не привычная для потребителя, надо разъяснять, давать попробовать, заёб, короче. Не стоит свеч.

Так что оставили себе это маслечко на чёрный день, под полом в апартаментах Биби, за кухней. На зиму. Вдруг ударит наркоголяк! Сами же всех барыг затуркали до полусмерти.

Швыркнули по веслу жарёшки этой нашей перед самым съёмом.

Пока дойдём до дома, переоденемся, выползем из барака на улицу курнуть, тут она нас и настигнет. Накроет. Придавит. Закружит. Ещё на один день в тюрьме станет меньше. Ещё ближе к свободе…

Но просчитались мы.

Спутал карты всем калошным творцам Рустамчик, не состоявшийся картёжник. И нам и ментам и блатным..

Прошёлся по контрольно-следовой до самого забора с колючкой.

Это у лаковарки, там совсем до забора рукой подать.

Солдат-постовой с вышки оборался «Стой, стрелять буду!», «Стой, стрелять буду!», а Рустик похуй, все прёт вперёд на проволоку.

Чурка с автоматом попутался, начкар — на блядках в посёлке, как водится, кого спросишь, что делать?

А Рустамчик уже и на забор влез, и отдирал уже от острой как тысячи лезвий колючки свою робу, чтобы перепрыгнуть на той стороне, на свободе, на большой земле, когда услышал очередь калибра 7.62 оглушительно треснувшую на всю промзону.

Те из вас, кто служил в армии, безошибочно определят голос автомата Калашникова. Суховатый треск. Голос оружия призванного защищать Родину.

Те из нас, кто сидел в тюрьме тоже безошибочно определяют этот властный голос. Голос оружия, из которого нас убьют, если будет приказ. Иногда ты спишь или купаешься или пьёшь чай, и вдруг в паре десятков метров, штатататаах.

Сразу тут и вспомнишь, в каком странном месте находишься.

Рустама быстро протащили через всю толпу на съёме, под белой простынею с чёткой диагональю бурых пятен засыхающей крови. Если он хотел именно этого, то побег Рустамчику удался. Теперь его не догнать никому.

Съем в тот день длился несколько часов. В штабе на жилой нас встречали гражданские менты, командир батальона ВВ, какой-то кожаный тип из прокуратуры и Дядя, возглавивший следственную группу.

Почти всех заставили писать объяснительные, кто что видел, кто что знал. Нашу почти уже не вменяемую от жарехи троицу вызвал Дядя в свой кабинет. Надеялся на помощь следствию.

Жареха уже вовсю разгулялась в крови, и на миг вдруг показалось, будто мне опять семь лет, и я в первый раз попал на работу к отцу, в огромный кабинет здания высшей партийной школы. Оно до сих пор высится, как рейхсканцелярия недалеко от станции метро Максима Горького.

Кабинет был таких гигантских размеров, что можно было бегать, а стены покрывали плиты из экзотической для Узбекистана карельской берёзы. Когда я в очередной раз грохнул на пол тяжеленный письменный прибор из бронзы, изображавший узбекского поэта Алишера Навои, отец оторвал усталые глаза от кучи машинописных страниц на столе, и повёл меня в столовую. Столовая, казалось, была ещё больше чем станция метро Максима Горького. Мраморные колонны полностью подтверждали сходство. Отец молча кивнул на меня кассирше, давая ей понять мол «этот товарищ со мной», и оставив меня у скатерти-самобранки, снова вернулся в кабинет. Это был один из немногих дней, которые я провёл с вечно занятым отцом. Дни эти можно перечесть по пальцам, и я дорожу ими как фамильными бриллиантами.

Я, Булка и Бибик, похоже, испытали в тот момент одинаковое чувство.

Мы настолько расслабились, что стали вести себя там как дети, случайно попавшие в кабинет отца на работе. Жарёха сняла ограничения. Наши стукачёвские сердца наполнились великой радостью.

Но мы упустили из виду тот факт, что Дядя, в отличие от нас был совершенно трезв. И зол как собака из-за ЧП.

Кончилось тем, что нам дали по пять дубинок и закрыли на прогулочный дворик. Это тюремная камера с сеткой вместо крыши. Выгуливать постояльцев ШИЗО. Обычно используется как вытрезвитель.

А из под жарехи совершенно наплевать, где переться, ничем этот бетонный кайф не шуганёшь! Стали веселится там, как арестованные чилийские коммунисты в застенке Пиночета.

Под вечер Худой все же смягчился и отправил к нам со штабным дневальным миску плова из комнаты свиданий и пачку сигарет Хан.

Пока Булка с Бибиком плевались на спор у кого круче сушняк, я нацарапал на стене огромную надпись «ВЕРОНИКА».

* * *

… Вероника. Я все чаще думаю о нашем переезде в Москву. Мы будем жить с тобой вдвоём, как муж и жена. В нашем домике! А я тебе омлет твой любимый утром в постель буду подавать! А вечером как зажжём по дискотекам! Я тебе хочу показать один единственный клуб, который там знаю, Секстон ФОЗД. Тоже в ухо можно схлопотать, но все же там мы дома, играем на своём поле. На своей земле.

И потом в Москве не будет этого вурдалака Юры. Он так накрутил мне дозу, что я почти стал его рабом. Видимся через день. Я теперь даже заискиваю перед его тупицей женой, хозяйкой вертепа. Сам себе противен. А Юрец знай все больше заламывает за чек, крысит и разводит хандроз какой-то гадостью. Животное. Как будто нельзя по-джентльментски глянуть в глаза и просто поднять цену. Знаешь-же гад, что мне некуда больше пойти.

Надо слезать с этой пакости. Что-то как-то втянулся, в привычку стало входить. Не просто каждый день, а в день по нескольку раз уже луплюсь. Каждый вечер ложусь спать в лёгком кайфе, обещаю себе это сделать начиная с завтрашнего утра. Сбавлю дозу и потихоньку спрыгну.

А утром что? Ханка! Машинка!! Раствор!!! Поехали…

Из-за растущей дозы и дешёвых Юриных фокусов, никак не могу оптимально подобрать консистенцию. Регулярно передозируюсь. Не сильно, но достаточно, чтобы бегать блевать на работе каждые пятнадцать минут. Сказывается на качестве предоставляемых мной услуг. Нервирует окружающих. Моя карьера на всех парах устремляется в тупик.

Из института, наверное, тоже скоро попрут — с моими частыми командировками, Вероникой и хандрой, я практически положил на все хуй. Хотя некоторые по привычке ставят «зачёт», за красивые глазки, но надолго ли это? Я плохо помню, что делал вчера, какие уж тут курсовые в пизду.

Все катится вниз по наклонной. Поддерживает немного книга Берроуза Naked Lunch. Из предисловия следует, что автор сорок пять лет торчал из-под герыча, а потом спрыгнул. Правда и з самой книги становится ясно, что автор стал таки играться под хвост. Это недобрый побочный эффект.

Ещё, правда, обнадёживает прочтённая недавно биография Германа Геринга, который полжизни вспрыскивал себе морфий, но добился поразительных успехов пробиваясь на верхушку третьего рейха.

И всё-таки, лучше всего, наверное, с этой мерзости соскакивать.

Москва! Вот спасение! Там, в Москве, где я не знаю никаких юр, вынужден просто буду спрыгнуть. Переломаться. Помучаюсь немного, но обязательно слезу. Дальше так жить нельзя. Это не жизнь. Это просчёт времени до следующего укола. И он становится все короче.