– Когда тебе завтра к врачу?

– В десять, – отвечаю я и, прежде чем он предложит, добавляю: – Тебе не обязательно ехать со мной.

Хотя… не уверена, что он бы предложил. На этой неделе Джек изучает ортопедические операции, а завтра наблюдает за заменой бедренного сустава у немецкой овчарки. Вернее, когда он говорил об этом в понедельник, это, скорее, звучало как: «И мне разрешили понаблюдать замену бедренного сустава у немецкой овчарки!»

– Если хочешь, я могу, – отвечает он.

– Нет. У тебя эта история с бедренным суставом.

– У собаки. Я смогу посмотреть на это в любое время.

– Не преуменьшай! Я знаю, как ты взволнован. Кроме того, придется долго сидеть и ждать между анализами, а я даже не получу результатов. Поверь, это невыносимо скучно.

– Зато я могу прийти и развлечь тебя своим непревзойденным остроумием и интеллектом, – улыбается он.

Я поднимаю глаза к небу, но не могу не ответить улыбкой.

– Подумаешь, ничего особенного, – говорю то, что твердила себе с той минуты, когда положила трубку после разговора с доктором Сандерсом.

Он смотрит на меня, и глаза становятся серьезными. Я знаю, он пытается решить, не попробовать ли надавить еще раз. И отступает.

– Ок, – говорит он, наклоняясь и прихватывая губами кожу под ухом. Я слышу, как он втягивает носом запах моей кожи, и гадаю, пахну ли тоже по-разному утром и вечером и какую меня он любит больше.

– Если передумаешь, я брошу все и тут же приеду.

– Не бросай все. Что, если ты в этот момент будешь держать собаку?

– Ха-ха, – говорит он, отодвигаясь, чтобы выключить лампу на тумбочке. А потом, словно передумав, поворачивает ко мне голову и морщит лоб.

– Ты звонила своей маме?

Я напрягаюсь. Я хотела. Нет, это ложь. На самом деле я делала все, чтобы избежать этого.

– Дейзи! – упрекает Джек.

– Знаю-знаю. Я позвоню.

Щелчок.

Он выключает свет, а я кладу голову на подушку и пытаюсь не думать о матери или вернувшемся раке.

И терплю неудачу в обоих случаях.

Ровно семь стыков разделяют большие квадратные цементные блоки дорожки, ведущей к автоматическим стеклянным дверям афинской региональной больницы. За четыре года я ни разу не наступила ни на один. Сегодня – не исключение. Проскальзываю в тихо открывшиеся двери и поворачиваю налево, к онкологическому крылу. И едва не натыкаюсь на сморщенную женщину, осторожно ведущую по коридору пожилого человека.

– Простите, – говорю я, огибая их.

Она отвечает добрым взглядом и снова поворачивает голову к едва шаркающему мужу. Это любовь, думаю я. И на какую-то долю секунды жалею, что Джек не пошел со мной.

Новая медсестра на ресепшн приветствует меня. Я киваю ей и записываюсь на прием.

– Марта в отпуске?

– Ушла на пенсию, – объясняет она – Купила мотоцикл и вместе с бойфрендом путешествует по стране.

– Рада за нее.

Я пытаюсь представить мягкую, седоволосую, ласковую женщину, долгое время улаживавшую всю возню с бумагами, вопросы насчет страховки и визитов к врачу, – за рулем «харлея».

Я беру стул в комнате ожидания и сажусь, избегая встречаться глазами с другими пациентами. Как с самого первого визита, когда я случайно встретила взгляд мужчины и он сорок пять минут излагал мне историю своего «ракового путешествия». И закончил приглашением в еженедельную группу поддержки. Всю свою жизнь я где-то состояла. В школе – в обществе чести, драматическом клубе, обществе «Школьники против наркотиков», в группе чирлидеров. В колледже – академическое братство «Фи Каппа Фи», общество «Студенты за освобождение Тибета», американский футбол и ЛидерШейп. Но это… скопление раковых больных – клуб, в который я вступать не хотела.

Пристенные столики завалены журналами, но я смотрю прямо перед собой, на часы, подгоняя время. Хочу быстрее переместиться в завтра, на мой романтический уик-энд с Джеком, где в последний раз можно сделать вид, что у меня нет рака. Прежде чем в понедельник мне вынесут приговор.

Пока я думаю о будущем, пальцы левой руки ощупывают прошлое: неровный шрам, идущий от правого локтя к середине бицепса. Рана давно зажила, но ощущается так, словно кожа была зашита слишком туго. Шрам часто чешется, и в самое неподходящее время, как, например, когда я провожу презентацию в классе или жду по ночам, пока сон меня одолеет.

Зато шрам – прекрасная тема для начала разговора на вечеринке.

– Ох, это! Шестидюймовый порез, спасший мне жизнь.

Остается дождаться непременных охов и ахов от собеседника, а потом и вопроса:

– Как?

– Я рада, что вы спросили. Была последняя неделя моего выпускного года, и целая компания собралась в моей квартире, чтобы подготовиться к экзамену. Просто наш профессор был известен любовью к вопросам об абсурдно мелких деталях биографий теоретиков когнитивного развития.

Я собиралась приготовить домашние энчиладас[1] с курицей – истинное утешение для студентов – и потянулась к верхней полке открытого кухонного шкафа, где держала стеклянные контейнеры для запеканки – и БАМ! Прозрачная лавина валится мне на голову. Должно быть, какое-то блюдо раскололось в воздухе и, ударившись о мою протянутую руку, располосовало ее, как рыбак свежующий форель.

В приемном покое, когда доктор рассматривал рентгеновский снимок, чтобы убедиться, что в ране не осталось осколков, он кое-что заметил, но не на руке, а в груди, которая попала на край снимка.

– Видите эту небольшую массу? – спросил он, показывая на пленку, свисавшую со светового короба. – Возможно, это ничего не значит, но на всякий случай нужно сделать биопсию.

Оказалось, что эта масса значила, и очень много. Потому что оказалась раком. Во время операции, когда удаляли опухоль, оказалось, что метастазы уже поразили лимфоузлы. К счастью, небольшая химиотерапия и облучение помогли. Но если бы разбитое блюдо не порезало мне руку, не возникла бы необходимость в снимке, скорее всего, опухоль так бы и не обнаружили вовремя.

Но пересказывая свою историю, я не упоминаю о трех панических атаках, которые перенесла, пока ждала результаты биопсии. Не упоминаю о двух операциях, которые пришлось перенести «благодаря» позитивному допустимому пределу (звучит безобидно, но на самом деле он вовсе таким не является) и высокому количеству канцерогенных клеток в лимфоузлах, после первого удаления опухоли. Я уже не упоминаю о том, что единственным лечением были химиотерапия и облучение из-за трижды негативного рака груди. То есть результат оказался негативным для всех трех рецепторов, реагирующих на хорошо известные и высокоэффективные методы гормонотерапии, вроде тамоксифена и герсепина. Когда речь идет о раке, люди любят хэппи-энды. Неутомительные подробности.

Когда я заканчиваю свою историю, реакция собеседников варьируется.

«Поразительно». «Бог милостив». «Вот и говори о судьбе». «Так это счастливый шрам».

Я не знаю, кто прав: судьба это, удача или божественный промысел. Но я рада знаете, чему? Когда мама помогала мне расставлять посуду в новой квартире, я проигнорировала совет поставить посуду для запеканки в нижний шкаф, а не в верхний.

– Они слишком тяжелые, – сказала она. – Опасно ставить их высоко. Что, если они упадут?

– Дейзи Ричмонд.

Огромная черная женщина с планшетом-зажимом для бумаг называет мое имя.

Она ведет меня в смотровую, и я колеблюсь у двери. Та же самая комната, где доктор Сандерс четыре года назад сообщил мне плохие новости. Тогда он писал сухим стираемым красным маркером на белой доске, чтобы показать положение опухоли в груди. Объяснил, что удалять ее будет хирург-онколог, рассказал о допустимых пределах, а потом о том, как действует облучение. К тому времени, как он закончил лекцию, доска кровоточила от рисунков, диаграмм и плохого почерка.

Это дурной знак? Может, лучше потребовать другую смотровую?

Я сажусь на тот же неудобный голубой стул около двери и смотрю на чистую белую доску, висящую напротив.