Кристина мертвая. И это уже ничто не исправит.

Мужчина смотрит на девушку долго, так долго, что ему начинает мерещиться, будто она просто спит на полу. Но торчащая рукоять острого ножа из груди напоминает ему о том, что это было дыхание смерти, скосившее одну жизнь. Взгляд серых глаз натыкается на медальон на тонкой, женской шее. Тот самый, который он ей дал. Подарил. Пусть будет подарил. Она носила медальон, и металл был часто теплым от соприкосновения с мягкой девичьей плотью. Эрик срывает его с мертвой шеи, сжимает в кулаке, так, что огонь, вырезанный на железе, отпечатывается на широкой ладони, а потом убирает в нагрудный карман куртки, пачкая украшение темной кровью.

Эрик не хочет смотреть на Кристину, на то, чем она стала по его вине. Так ведь всегда. Пора привыкнуть, что он разрушает все, к чему прикасается. Сгинули его родители, погибли Алиса и Амелия, спился и угодил в тюрьму Фрэнк, родная фракция стала руинами. Если бы у него были друзья, и те бы полегли. А Кристина… Кристина была просто девушкой. Забавной, смышленой, умной, милой, бесстрашной, сильной, в равной степени восхищающей его и вызывающей раздражение из-за своих слабостей. Она была вкусной и сладкой, как ни одна женщина до нее. Она была самой настоящей из всех, кто случайными путниками, белесыми фигурами проскальзывали в его неправильной, изломанной жизни. Она была живой. А он ее уничтожил. Эрика тянет расхохотаться. Зло, сардонически и глумливо. Он ведь паскуда, собака, скот. И вот это все — его хуевая жизнь. Такая хуевая, что только смерть жмет ему руку.

Наверное, он влюбился. Как мальчишка, у которого играет тестостерон. Как мужчина, который никогда до этого не любил женщин. Как человек, далекий от любви, но способный на нее в исковерканной и перевернутой форме. Наверное, все было так. Он не знает. Эрик просто смотрит на труп Кристины и ощущает пустоту размером с шар. Она давит изнутри, обрушивает на него свои бастионы тишины и отчаяния, таких знакомых, почти родных чувств. Теперь внутри него — эта самая тишина. Мертвая, призрачная. Буря ушла, стихла, так и не начавшись. Если когда-то и был шанс на свет, то теперь он пропал. Безвозвратно. Эрик не чувствует ничего. И называет себя скотиной. Девушка мертва, так чего он стоит и пялится на нее, не ощущая внутри даже легкого намека на едкую боль? Как там обычно говорят? На виски должно давить, руки должны трястись, глаза должно щипать. Баста. Он опустошен. И больше ничего.

Эрик смотрит на труп Кристины еще несколько секунд, затем разворачивается на пятках и выходит. Решение приходит само собой. Действия ему заменяют чувства. И он всегда это знал.

Мужчина закрывает дверь квартиры со знакомым щелчком замка, идет прямо по коридору в самый конец, открывает дверь, ведущую на лестницу черного хода, и начинает считать ботинками ступени. Ему надо будет пройти несколько сотен ступеней, затем пару коридоров, в которых могут попасться люди, потом еще несколько лестничных пролетов и длинный тоннель. Что будет в его конце, Эрик знает. И это — его решение. Принятое в один миг, безоговорочное, подогретое всем тем вязким раздражением, копившимся внутри последние недели. Смерть Кристины стала катарсисом, отправной точкой, низким стартом оглушительного финала.

Эрик не хочет никого встречать на своем длинном пути. Просто не надо. Не тогда, когда он такой. Такой пустой, такой полый, такой поразительно спокойный. Он давно не был таким сосредоточенным, таким серьезным, настолько собранным, что слышит писк мышей за плинтусом. Машина. Нелюдь. Вот кто он. Что там девочка делала? Что там говорила? Взывала к его человечности? А он не человек. Вот такая жестокая ирония. Собака, пес, ублюдок и тварь — слова, как музыка для его ушей. Вот кто он. Повтори, мать вашу, повтори и запомни. На всю жизнь. На все гребаные года, которые еще предстоит прожить, пока не сдохнешь в сточной канаве, грязной и гниющей.

Мужчина идет по плохо освещенному коридору, в противоположном конце которого черной точкой мелькает дверь, за которой лестница, ведущая к тоннелю. Тайный ход, о котором знают лишь единицы. И как ему так повезло, что он в числе избранных? Сука в синем вся станет цветом лица в тон своему костюму. Эрик это предвкушает. Джанин Мэттьюс его многому научила. Очень многому. Жестокости, которой бы позавидовал сам Фрэнк. И эта жестокость не физическая, она моральная. Мэттьюс научила его изгаляться искусно, лишать людей самого дорогого. И речь не о пальцах, ногах или руках, даже не о жизни, речь об идеях. Отобрать у Джанин Мэттьюс ее идею, лишить ее власти и сил — это самое сладкое, и это зрело давно. Смерть девушки — лишь тот толчок, который прорвал плотину плохо сдерживаемых черных чувств. Эрик знает, что Джанин Мэттьюс заслужила падения. Куда больше, чем он. И он будет ее судьей и ее палачом. Не Макс, не Эвелин Джонсон, не Тобиас Итон, не Трис Приор, а он. Потому что он имеет на это право, потому что сука из Эрудиции преступила пресловутую черту. А за чертой всегда бездна.

Хлопает дверь, и Эрик отрывается от своих мыслей. На его пути вырастает мальчишеская фигура. Какой-то очкарик в синем, очередной Эрудит. Тупая фракция. Как же он ее ненавидит. Мужчина и юноша проходят мимо, едва задевая друг друга плечами. Эрику мальчишка кажется смутно знакомым. Это что-то в чертах лица. Едва уловимое, будто он видел его уже где-то раньше или кого-то, похожего на него. Мысль пронзает мозг острой спицей. Эрик делает все молниеносно: он хватает юношу за руку и заставляет того удивленно обернуться. Это всего лишь догадка, мутный образ и не более. Он может и ошибаться.

— Ты Калеб Приор?

Юноша смотрит на него во все глаза, а потом отвечает:

— Да.

И это маленькое слово, сказанное спокойным, несколько недоуменным тоном, срывает башню. Эрику застилает глаза кровавая пелена. Та самая, которая покрывала ему зрачок, когда он избивал Эдварда за проявленное насилие над Кристиной, та самая, которая врезалась в радужку его глаз, когда он пытал Уилла после попытки того убить Кристину. И вот опять. Все сводится к ней. К этой девочке. Мертвой и холодной, словно камень.

— Помнишь подругу своей сестры? — Калеб дергается, пытается выдернуть свою руку из стального захвата чужих пальцев, но те стискивают предплечье юноши лишь сильнее. До синяков. — Помнишь, как ее звали?

— Ты о Кристине? — Приор непонимающе моргает, и на его лице читается такое откровенное желание уйти отсюда как можно скорее.

— Да, я о Кристине, — скалится Эрик на манер дикого, неприрученного зверя, обнажает свои белые зубы. И в этой улыбке Калебу видится собственный страх. — И она мертва по твоей вине.

Первый удар приходится на лицо. Калеб Приор ничего не может понять, когда тяжелый, жесткий кулак смещает его нос в сторону, заставляет голову запрокинуться. Он запинается пяткой о собственную ногу, и лопатками бьется о холодный камень безмолвной стены. Пытается открыть рот, что-то сказать, но Эрик вновь бьет его по лицу. Перед глазами Калеба пляшут цветные пятна, яркие всполохи искр. Все его высокое и худое тело едет вниз. Он хватается руками за лицо, ощущая, как хрустят зубы на языке, как всю ротовую полость окрашивает в красный цвет. У жидкости соленый вкус. Следующий удар Эрика приходится прямо в живот, еще один по ребрам, и следующий, и еще один. Пока мужчина не слышит хруст, который его удовлетворяет. Он бьет ногами по лицу и животу Калеба. Смачно, до хлюпанья и цветастых гематом. Бьет и бьет, не в силах остановиться, пока скулящие звуки человека на полу не затихают. У Эрика вздымается и опадает грудь, сердце ходит ходуном, бьется со страшной, нечеловеческой силой. Носок черного ботинка окровавлен, весь испачкан в бордовой жиже. Такой привычный цвет, знакомые пятна. Эрик заносит ногу для очередного удара. Он будет бить и бить, пока злость не уляжется, даже если мальчишка превратиться в кровавую кашку из костей и мяса. Черные, темные эмоции патокой скользят внутри. Такие привычные, такие родные, такие знакомые. Убить, уничтожить. Просто мальчишка. Просто пара неосторожных слов. Где-то в сознании мелькает мысль, что он не хотел убить, лишь донести. Гаденыш.