Вспоминаю, как люблю Тони; как хочу, чтобы он жил, чтобы он был счастлив; видеть его взрослеющим; побывать на его свадьбе, подержать на руках его детей…хочу подарить ему бесконечное и радостное будущее!

– Доктор Маслоу, что можно сделать? – отойдя от внезапного ступора, отчаянно гляжу на Джеймса, ожидая его ответа о том, что могу чем-то помочь своему мальчику.

– Ждать, мисс Мейсен, – понимая, что я очнулась от своего затмения, произносит он. – Нам остаётся только ждать. Это не Ваша битва, и не моя. Это битва Энтони. Если он к нам вернётся, значит, будет жить. Если нет – тут уж я ничего не могу поделать…

– Неужели нельзя на это как-то повлиять? – до сих пор призрачно верю в какую-то маленькую надежду, и не могу смириться с тем, что потеряю ребёнка.

– Мы делаем и делали всё возможное, Белла.Теперь, повторяю, остаётся только ждать…

– Ожидать смерти моего сына? – выкрикиваю, вскакивая с кресла, и устремляю убийственный взгляд на Джеймса. – У вас же у самого дети! Вы позволите им умереть? Будете сидеть и «ждать» их смерти?

– Мисс Мейсен, не вынуждайте меня снова вкалывать вам успокоительное, – хмыкает он, указывая на кресло. Не поддаюсь, все ещё стою и смотрю на него, часто дыша.– Садитесь, прошу Вас.

Качаю головой, желая услышать его ответ на мои изречения.

– Белла, в мировой статистике гарантия смерти взрослого от кардиогенного шока, – он делает акцент на последнем слове, – пятьдесят-девяносто процентов. В нашем случае речь идёт о маленьком ребёнке четырёх лет…

– То есть надеяться не на что? – слёзы вырываются наружу и текут по щекам. Доктора Маслоу это явно не смущает, потому что он продолжает, как ни в чём не бывало.

– Ну почему же, надежда есть всегда.Она, как говорится, умирает последней…

Рыдания накатывают после этих его слов, и, чувствуя слабость в коленях, всё же опускаюсь на кресло.

– А если откровенно, мисс Мейсен, – он складывает бумаги со стола в папку, подписывая какие-то из них своей размашистой подписью. – На Вашем месте следует готовиться к худшему…

– Вы сейчас говорите матери, чтобы она приняла смерть своего ребёнка! – отчаянно выкрикиваю я, понимая, как бессильна. – Вы отдаёте себе в этом отчёт?

– Мисс Мейсен, для того чтобы работать в сфере медицины, нужно иметь непоколебимое душевное состояние. У меня прямо сейчас в реанимационном отделении умирает три человека. Их родственники льют горькие слёзы, и я вынужден буду им сказать о том, что те, кого они любили – мертвы. Я – врач. Я вижу сотни смертей ежедневно. Если пропускать каждую через себя – никакого здоровья и трезвого разума не хватит. Нужно принимать жизнь такой, какая она есть!

– Поздравляю вас, Вы потеряли человечность, – скупо и натянуто улыбаюсь ему насмешливой улыбкой, слабо хлопаю два-три раза в ладоши.

– За оскорбление медицинских работников взыскивают штраф, мисс Мейсен.Не следует Вам с этим шутить, – произносит он, ответно усмехаясь мне. Сейчас он напоминает Каллена – гораздо старше и уродливее, но по отношению к жизни такого же.

Ненавижу.

– Жаль, что не ввели штрафы за убийство детей медицинскими работниками, мистер Маслоу. Вы были бы первым претендентом на него,– громко хлопаю дверью, выходя из дверей его кабинета и более не выдерживаю. Едва сворачиваю за угол, в небольшой тупичок, чтобы скрыться от посторонних глаз, давлюсь слезами и сползаю по стене. У меня нет сил…я просто слабая, раздавленная женщина. Я теряю единственного сына, и не могу этому воспрепятствовать. Сегодня ночью я должна удовлетворять ненормального, бесчувственного чурбана, который платит за услуги стального и пуленепробиваемого на жалость доктора. Я нахожусь в такой глубокой яме боли, что никому не под силу меня оттуда вытащить. Я утопаю в ней, и мне не за что ухватиться. Нет той крепкой руки поддержки, которую обычно матери вселяет отец ребенка. У меня нет ни мужа, ни отца, ни брата, ни любимого. У меня никого нет, кроме Энтони. Мы один на один с судьбой, нам не от кого ждать помощи.

Наши жизни никому не интересны. Им главное, чтобы мы заплатили. Тогда они способны немного пошевелиться для нашего спасения. Им плевать на всё, кроме денег. Им нужны хрустящие банкноты, а не счастливые улыбки на лицах детей, которые твердят радостным родителям «я люблю тебя!».

Тихо плачу, опустив голову на руки. Представляю себе другую жизнь, ту, которой лишилась. Если бы Джейкоб – так звали моего бой-френда – принял Энтони, сейчас могло бы быть всё по-другому. Мне бы было с кем поговорить, от кого получить утешение, с кем пообщаться. Я бы не была одна, не была бы настолько безоружна.

Но прошлого не изменить.

Мы погрязли в нём, как в трясине, а билета на поезд с указанием «прошлое» нет, и не будет.

Приходится смириться с тем, что с поезда «настоящее-будущее» никогда не сойти. Можно только упасть на рельсы и умереть.

Я не такая.

Тони не такой.

Мы справимся, я уверена, я хочу верить…

Эти мысли помогают немного утихомирить всхлипы, и заставляют подняться с холодного пола, по направлению к палате сына. Иду, спотыкаясь, путаясь в ногах, но всё же быстро и целенаправленно.

Заходя внутрь, опускаюсь на колени, и, не переставая, глажу сиреневые веки, бледные скулы, пухлые розовые губки, шепча, как я люблю его. Моего маленького Энтони, моё солнышко.

Приборы показывают, что сердце бьётся, и их пиканье – один в один с пульсом – отзывается в палате.

Чувствую непреодолимое желание и надобность быть с ним здесь и сейчас. Завтра его может не стать. Его сердце может перестать биться. Я могу больше никогда не увидеть его, не сказать о своей любви…

От горя и печали мне будто бы разрезают душу, кромсая её, словно мясник тушу животного. До такой степени больно, что я готова лезть на стену, лишь бы спастись от всего этого.

Я рыдаю на покрывале ребёнка, бесконечно целуя его руки, его тельце, не прекращая шептать, что люблю его.

Верю, что это поможет. Что он услышит меня, что он откроет глаза, что он выживет. Он одержит победу над смертью, обязательно одержит!

Вспоминаю его любимую сказку, и, вытирая слёзы, подавляю рыдания, начинаю рассказывать:

–«Жила-была маленькая девочка, звали её Белоснежка… – я не знаю, почему моему сыну понравилась именно эта история –«Белоснежка и семь гномов», но он её обожал. Я перечитывала её ему так часто, что выучила наизусть.

– …Была у Белоснежки злая мачеха… – смотрю на лицо сына, поглаживая хорошо заметные сплетения вен на его белой коже. Такой же бледной, как и простыня. Ресницы укрывают небесные глаза, аккуратно, словно у искусно нарисованной куколки, лежа на щеках. Он действительно будто из фарфора. Кажется, прикоснешься – и разобьётся. Настолько он хрупок, настолько слаб.

Вожу по его лицу осторожно, пальцы наполняются невиданной нежностью, а глаза любовью – бесконечной и искренней. Материнской любовью. Ни с чем несравнимой.

– …Тогда Белоснежка побежала через лес, – подходя к части рассказа, где охотник отпустил девочку, продолжаю я. Невольно на месте охотника представляю смерть, а на месте Белоснежки – Энтони. Пусть он тоже спасётся, пусть его не убьют! Только бы это случилось, только бы он выжил, я отдам всё что угодно…Господи!

– …Встретились ей семь гномов, – слова льются из меня с такой неохотой, что приходится применить все свои силы: скрытые и поверхностные, чтобы ни разрыдаться. Говорю достаточно тихо, но внятно. Он слышит меня. Я уверена, Тони слышит меня!

– …Она пекла им пирог, когда пришла старуха с яблоком, – поджимаю губы, прикрываю рот рукой, задерживаю дыхание – всё, только бы рассказать сказку до конца. Хочу, чтобы он услышал её полностью; хочу, чтобы он почувствовал, что я рядом; хочу, чтобы ощутил, как я его люблю и скольким готова пожертвовать.

– … Старуха предложила девочке яблоко, и она взяла его, – мысленно кричу Тони не брать ничего из рук Костлявой, силюсь вернуть его себе и молюсь, чтобы так и случилось.