Наконец двери открываются, и я, стартуя с металлической кромки, подбегаю к окошку администрации, стуча в него пальцами. Сонная дежурная разлепляет глаза, и, оглядываясь, ищет того, кто потревожил её сон. Снова стучу пальцами по стеклу, чтобы меня заметили. И меня замечают.
Стеклянное окно открывается, и заспанное лицо дежурной появляется передо мной, говоря наполовину сосредоточенным, а на половину неадекватным голосом:
– Что вам угодно?
– Мой сын. Энтони Мейсен. Что с ним? – говорю быстро, и только сейчас обращаю внимание на свой голос. Хриплый, тихий, шершавый. Как у заядлой курильщицы.
Наверное, мой вид говорит сам за себя, и поэтому, не задавая более вопросов, женщина поворачивается к работающему компьютеру, вводя в базу данных имя Тони. Не в силах унять нервозность, сжимаю и разжимаю кулаки, растерянно глядя то на стекло, то на раскрытое небольшое окошко под зоной ожидания, где сейчас пусто. Будто бы вся клиника уснула. Ни одной живой души…
Интересно, а что я ожидала в три часа ночи? Бразильский карнавал?
– Энтони Мейсен? – переспрашивает женщина, и я надломлено киваю, обратив к ней всё внимание и умоляющий взгляд:
– Да, это он.
– Он в коме, мисс, – женщина говорит устало и даже как-то сочувственно, но до её жалости мне нет дела. Колени снова начинают дрожать, а слёзы вот-вот покатятся из глаз. Впрочем, немного успокаивает мысль, что мой малыш жив. А значит, шансы на спасение у него ещё есть.
– Я могу узнать подробности произошедшего? – снова стучу пальцами по стеклу в окне администрации, возвращая внимание женщины, едва успевшей закрыть глаза, к себе.
– Сейчас нет. К шести здесь будет доктор Маслоу – он ведёт историю болезни вашего сына, у него и расспросите.
– Я могу его увидеть? – прерываю речи администраторши, смотрящей на меня после этого вопроса с укоризной и сухо утверждающей:
– Нет! Это запрещено!
– Прошу вас, на пять минут! Пожалуйста!
– Мисс Мейсен, я повторяю, подобное запрещено! Вашему сыну нужен полный покой и надлежащий уход, чтобы прийти в себя…Он находится в после реанимационной палате!
– Вы считаете, что мать нанесёт вред своему ребёнку? Разве она не обеспечит тот самый «полный покой»?
– Мисс Мейсен, я сама мать, и прекрасно понимаю ваши чувства, но поверьте, я не могу. Это запрещено…
– Вы просто не хотите, – гляжу на неё убийственным и жалостливым взглядом, сдерживая слёзы. – Пять минут не лишат вас работы, а я сегодня едва не потеряла своего ребёнка…
Администраторша задумывается, и я с волнением наблюдаю за тем, как она поджимает губы, оглядываясь по сторонам. Уповаюна милость Всевышнего.
Так проходит около пяти минут, пока она не отрывается от своих помыслов, и воровато оглянувшись напоследок, встаёт из-за стойки, огороженной стеклом, выходя ко мне навстречу:
– Десять минут, мисс Мейсен, ни больше.
– Десять? – смотрю на женщину глазами полными собачьей благодарности. Она отрешённо кивает и ведёт меня за собой по коридорам клиники. Следую за ней, не произнося ни слова, и лишь изредка всхлипываю то ли от счастья, что увижу своего мальчика, то ли от горя, вспоминая про его борьбу за жизнь. Нет, он сильный, он выкарабкается. Он мой сын, он такой же как я, в нём моя кровь и мои гены. Я люблю его и надеюсь, что этой любви хватит для того, чтобы уберечь его, спасти и придать сил в этой нелёгкой борьбе. Как же я хочу, чтобы он победил Костлявую! Я приложу все собственные силы, но решающий ход за ним. Если он справится, противостоит ей, то всё наладится. Если же нет, то я потеряю его…потеряю своего мальчика…
Администраторша замирает у какой-то синеватой двери с надписью «Посторонним вход воспрещен», и пропускает меня внутрь. Едва вхожу, за моей спиной захлопывается та самая дверь.
Женщина стоит у стены, делая вид, что разглядывает засохшие капельки краски на ней, быстро кивая мне в сторону большой белой кровати, где лежит моё сокровище.
Будто во сне двигаюсь по направлению к сыну – подсознательно понимаю, что просто оттягиваю тот момент, когда увижу его в подобном состоянии.
Обзор открывается после третьего шага. Вижу знакомое детское личико, ещё вчера так мило улыбающееся: оно слишком бледное, а закрытые сиреневые веки скрывают небесные глаза. Он выглядит словно фигурка, вылепленная из воска. Нереальный, недвижимый, и практически прозрачный. Мой бедный маленький мальчик, сыночек! Белокурые волосы скрываются за общей бледностью его тельца и кроватных простыней – выбеленных до блеска и накрахмаленных. Его ручки лежат по бокам, поверх одеяла, которым он накрыт до груди. Из-под него виднеется больничная пижама в синий горошек.
Его кровать окружают многочисленные приборчики, издающие разные звуки. Его руки окутаны полупрозрачными белоснежными трубками, по которым течёт какая-то жидкость. Места входа иголок в нежную детскую кожу скрыты пластырем…
Зачарованно смотрю на всё это, будто смотрю фильм ужасов в кинотеатре, а не на собственного ребёнка.
– Энтони, – срывается с губ тихий шёпот, когда я со всей осторожность опускаюсь на колени перед его кроватью, нерешительно приподнимая руку, чтобы погладить его лицо… Не знаю, что делать – он кажется настолько слабым, что вот-вот рассыплется на кусочки, едва я его коснусь.
– Сыночек, мама с тобой. Она всегда с тобой, – отбрасывая нерешительность и надеясь на лучшее, ласково прохожусь пальцами по его лбу и скулам. Чувствую холодок, коим они отзываются на мои прикосновения.
На глаза тут же наворачиваются сотни слёз, а рыдания давят глотку, грозясь вырваться из груди. В моей голове, моём сознании лишь один вопрос – почему он? Почему не я, почему не Каллен? Почему никто иной, а только он, он – моё маленькое солнце – вынужден терпеть весь ужас этой жестокой болезни?
Ему предстоит сложнейшая дорогостоящая операция, он практически лишён детства, которое проводит в больнице, да ещё и эти осложнения…
Я плохо помню то, что мне говорил доктор Маслоу вечером, поэтому тут же решаю спросить у него обо всём, едва увижу его снова.
– Мисс Мейсен, пять минут! – доносится голос из задней части помещения, и я сдавленно киваю, глотая слёзы. Женщина ведёт себя тихо, не напоминает о присутствии, да и мне сейчас это не важно. Мечтаю просто увидеть его глаза, открытые глаза и улыбку. Почувствовать его пульс и ощутить, как трепещет от радости его маленькое, здоровое сердечко.
– Малыш, мама найдёт выход, она вытащит тебя, вот увидишь! – наклоняюсь к его уху, не переставая поглаживать лобик, и шепчу эти слова. – Ты только не сдавайся, Энтони, ты очень сильный, тебе под силу всё. Не оставляй меня, сынок, пожалуйста! Я умоляю тебя, не бросай меня!
Всхлипываю, чувствуя, как лицо искажается гримасой боли от жалкого вида моего мальчика, и будто бы ожидая чуда, гляжу на монитор приборов. Ничего не меняется. Всё, как и прежде. Размеренная кривая пульса, аккуратное пиканье, подтверждающее то, что он жив, но никаких существенных изменений в его состоянии нет. Он не откроет глаза и не обнимет меня сейчас. Он не притянет меня к себе и не шепнет на ухо: «Я люблю тебя, мамочка!». Он не может даже взглянуть на меня своим ободряющим голубым взглядом, в котором читается ласка и доброта.
Почему-то в этот момент ощущаю всю безвыходность положения и собственное отчаянье. Здесь я не могу помочь. Я бессильна. Приходится только глядеть на всё это и сгорать заживо от диких переживаний и страхов. Всё, что я хочу, это то, чтобы он был жив, счастлив и любим. Я пожертвую своей жизнью, своими деньгами, здоровьем – всем чем угодно, лишь бы подарить счастливое будущее.
Сейчас всё кажется абсурдным: моя работа, мои походы в магазины, мой сон вдали от него – ничто не имеет смысла, если сегодня или завтра я потеряю его. Ни работа, ни книжки со сказками, ни какие другие причины. Он – самое главное, что у меня есть, неотделимая часть. Всё то время, что я провела дома или в супермаркетах, я должна была провести с ним. Краем сознания понимаю, что рассуждаю неверно, и что всё возможное делала для его спасения, начиная от походов по городским банкам и нотариальным конторам и кончая согласием на роль любовницы Каллена, деньгами которого я и оплатила сегодня огромнейшую сумму за операцию. Но как это обычно бывает в подобных случаях – когда смерть совсем рядом с тем, кто тебе дорог – ты переосмысливаешь каждую минуту, прожитую без этого человека, представляя, что сделал бы с ним, и как бы наверстывал сейчас потерянное безвозвратно время. Это мазохизм чистой воды, но ничего другого я не могу сейчас и представить. Мне больно, страшно, обидно – за него. За то, что ему всего четыре, а он уже знает, что такое боль, болезнь, клиника и смерть. За то, что он каждый день, открывая глаза, боится, что уже через минуту не сможет это сделать (однажды он рассказал мне об этом страхе). Не стоит забывать также обо мне – для меня всё это за гранью реальности – было, по крайней мере. Сейчас я понимаю, что все мы не вечны, и судьба может повернуть всё так, что никто и не сможет помочь….
