Попытка уволить Воронцову "в связи с ликвидацией лаборатории" не привела ни к чему; из Москвы пришла такая решительная телеграмма, что Голова понял: дезавуировать Воронцову надо только основываясь на ее мировоззренческих ошибках.

И вот, наконец, сегодня долгая борьба завершилась его победой. Доклад несколько раз прерывался аплодисментами, собрание приняло развернутое решение. Воронцова молчала.

Алексей Федорович с удовольствием принялся за бутерброды с семгой, ибо от идейной борьбы, как известно, можно проголодаться не меньше, чем от вольной борьбы или от самбо.

Переселенский вошел в кабинет без стука.

— Ну, поздравляю, поздравляю! Все только о докладе и говорят!

И хотя оба они знали, что доклад написан Переселенским, они делали вид, что не знают этого, и долго обсуждали сегодняшнюю конференцию.

В разговоре с начальством Переселенский всегда умел находиться на той грани панибратства и почтительности, которая свидетельствует об отсутствии какого бы то ни было заискивания и одновременно говорит об уважении. Иногда он даже переходил с начальством на "ты", правда, делалось это всегда как бы в пылу разговора, что можно было принять и за оговорку.

Голова пододвинул к Переселенскому бутерброды и, чувствуя сейчас особое расположение к этому человеку, сказал совсем уж по-свойски:

— Спасибо тебе, Аркадий Матвеевич!

И, покачав головой, с ласковой начальнической укоризной добавил:

— Уж больно много ты мне этого Маяковского повставлял… Я прямо язык чуть не сломал…

Аркадий Матвеевич понимающе улыбнулся и развел руками:

— Номенклатурному работнику без Маяковского никак нельзя. Несолидно…

Аркадий Матвеевич вытащил из кармана блокнот, некоторое время перелистывал странички, создавая естественный интервал между частным дружеским разговором и деловой частью.

— Значит, так. Ближайшие ваши выступления я набросал: на ученом совете, на закрытом партийном собрании, потом тут писатели вас приглашали…

— Писатели? — удивленно переспросил Голова — Это зачем?

— А они любят встречаться. У них на это специальные средства есть. Не пропадать же им…

Голова засмеялся и с восхищением посмотрел на своего заместителя по хозяйственной части.

— Я их и не видел сроду, твоих писателей!

— У писателей выступать просто, — заметил Переселенский. — Сначала скажете, что они оторваны от жизни, а потом — что они в долгу перед народом…

Беседа могла бы и затянуться, если бы ее не прервал осторожный стук в дверь.

Голова нахмурился. Он не любил, когда сотрудники приходили со своими просьбами в неурочное время.

В кабинет вошел старик в пиджаке, напоминавшем модную когда-то толстовку, в плохо отглаженных брюках и белоснежной рубашке, с галстуком, завязанным толстым, бесформенным узлом.

Сравнительно быстро для своих лет он пересек кабинет, приблизился к Голове и посмотрел на него с нескрываемым любопытством.

— Боже мой! — воскликнул Переселенский, протягивая вперед обе руки. — Какими судьбами? — И, обращаясь к недоумевающему Голове, добавил: — Ответственный редактор нашего научного журнала академик Георгий Савельевич Полещук.

Старик продолжал откровенно разглядывать Алексея Федоровича.

— Скажите, молодой человек, где вы учились? — спросил он вдруг, и в его голосе была такая искренняя заинтересованность, что Алексей Федорович даже не успел обидеться.

— Университетов не кончал, товарищ Полещук, — скромно сказал он. — Некогда было… Я, знаете, из крестьян.

— И Ломоносов из крестьян, — сказал академик, — и при царе жил. И однако же нашел время…

Он вытащил из бокового кармана пиджака скрепленную аптекарской резинкой рукопись. Аккуратно держа ее на весу и разглядывая точно какое-то невиданное насекомое, он снова обратился к Алексею Федоровичу:

— Я, видите ли, получил вашу статью… Вот эту… Если не ошибаюсь, вам хотелось бы расценивать ее как кандидатскую диссертацию…

— Точно, — сказал Голова, ничего не подозревая, — у меня уже и рецензия есть.

Ученый положил рукопись на край стола:

— Вы за кого же меня, голубчик, принимаете?.. Я ведь, голубчик, почетный член Британского королевского общества… Посмотрите, душенька, что вы тут нацарапали! — Он схватил рукопись, стянул с нее резинку и, открыв на первом попавшемся месте, прочитал:

— "Партия учит нас, что газы при нагревании расширяются на 1/273 часть своего первоначального объема…"

Старик вытащил носовой платок, оглушительно высморкался и пальцами стер выступившие на глазах слезы.

— Но ведь это же закон Гей-Люссака! При чем же здесь наша уважаемая партия? — Профессор снова перелистал несколько страниц. — Или вот: "…С каждым годом наши слабые токи становятся все сильней и сильней…" — Он закашлялся и долго не мог прийти в себя. Из груди его вырывалось какое-то шипение. Он тихо и безудержно смеялся, то и дело прикладывая платок к глазам.

— Простите старика, просто полюбопытствовал, кто автор этой галиматьи… До свидания.

Он повернулся и быстро пошел к дверям. И только у самого выхода, уже не улыбаясь, добавил:

— Забыл сказать. Я тоже из крестьян. Полтавская губерния. Село Лещиновка.

Некоторое время в кабинете царило молчание. Переселенский понимал, что он должен сейчас что-то сказать, но что именно, никак не мог придумать. Голова сидел, уткнувшись тяжелым взглядом в фарфоровую пепельницу. Брови у него сдвинулись в одну линию, нижняя челюсть слегка выдвинулась вперед — это означало, что мыслительный процесс начался.

— Ну что же, — медленно сказал он, постукивая пальцами по столу, — что ж, товарищ Переселенский… Пока мы живем в капиталистическом окружении, возможны всякие провокации…

Алексей Федорович Голова не знал, что произносил эти слова в ту самую минуту, когда Геннадий Степанович Осторожненко, закончив телефонный разговор с начальством, достал из кармана брюк большую связку ключей, открыл тяжелую железную дверь сейфа, достал толстую желтую папку и в одной из лежащих там бумаг записал: "И. о. директора Научно-исследовательского института Голову Алексея Федоровича от занимаемой должности освободить…"

Глава четвертая

Замечали ли вы, что снятый с работы начальник становится чрезвычайно демократичным? Недолгое пребывание во взвешенном состоянии, когда с прежней работы его сняли, а нового назначения еще нет, делает его вежливым, общительным и даже кротким.

Это состояние можно разделить на два периода: сначала благодаря чувству оскорбленного достоинства он начинает леветь, иронически относиться к своему бывшему начальнику, понимать юмор. На этом этапе он стремится посещать дома, где не был уже много лет; встречая в кино товарища по школе, кидается в его объятия и тащит в шашлычную; пишет письмо старушке матери, проживающей в деревне Малые Дундуки; по утрам делает зарядку. Затем, если этот период затягивается и создается угрожающая перспектива понижения в должности, поведение начальника прогрессирует со страшной силой: он уже не просто улыбается, слушая шутки, — он сам рассказывает рискованные анекдоты. К своему бывшему начальнику он относится уже не с легкой иронией, а с презрением, называя его приказы "идиотскими". Рассказывая о нем, он не щадит и его семейную жизнь. Юмор теперь его уже не устраивает. Ему нужна беспощадная, разящая сатира.

Если зловещие предположения оправдались и бывший начальник получает должность, неравноценную прежней, процесс этот продолжается: теперь много лет при всяком удобном случае он будет рассказывать, с каким трудом ему удалось уйти из учреждения, где он когда-то работал начальником, как развалилось это учреждение после его ухода и как его уговаривают вышестоящие организации вернуться, однако он не хочет.

Если бывший начальник после снятия получает должность, равноценную или неожиданно еще более ответственную, темперамент борца в нем постепенно угасает, жажда сатиры сменяется любовью к музыкальной мозаике, школьным друзьям отвечает секретарша, мамаша в Малых Дундуках сокрушается, что от сыночка давно нет весточки…