Но существовала у нас официальная стенгазета, редактором которой был единственный в школе комсомолец - высокий и прыщавый юноша Альбов. Он усмотрел в "Саламандре" соперницу. А в стенгазете печатались не рассказы и стихи, а статьи о Ленине, о мировой революции. Естественно, что большинство ребят считало "Саламандру" интересней. Альбов и К° пустили слух, что недавно был обнаружен подобный шапирограф, на котором печатались антисоветские листовки.
Дарский вызвал Андрея Киселева и Алешу Нестерова, напугал их и убедил прекратить издание журнала. После уроков члены редколлегии собрались, кто-то предложил продолжать издавать, но тайно. Однако благоразумие взяло верх, и мы решили послушаться совета директора.
Вышли из школы вчетвером - Андрей Киселев, Алеша Нестеров, Костя Красильников и я. Пошли мрачные. Решили скрепить нашу дружбу. Чем? Нет, кровью негигиенично, лучше пивом. Мы знали частную пивную в том доме, который стоял на Зубовской площади поперек Зубовского бульвара. Называлась она "Зубок". Вывернули карманы, нашлась мелочь - на четыре кружки хватит. С чувством повышенного интереса к чему-то постыдному я впервые входил сквозь маленькую дверь в жарко натопленное, насквозь прокуренное, наполненное подозрительными типами помещение. Наверное, во времена деспотизма невинные юноши с таким же чувством входили в публичный дом.
Андрей, Алеша и я были высокого роста, а Костя был низенький. И продавец со словами "малолетним не отпускаем" нацедил нам три кружки вместо четырех. Сели за стол, усеянный окурками, с лужами пива, с блюдечками моченого гороха и кучкой воблы, взяли одну пустую кружку и по-братски разделили напиток на четырех. Будем дружить!- и разошлись по домам.
Потом я ходил в "Зубок" еще много раз - вдвоем с Андреем, втроем с Алешей. Костя избегал к нам присоединяться. А однажды я там встретил брата Владимира, и мы оба очень смутились. Выяснилось, что и он изредка посещает это заведение, и, наверное, потихоньку от жены.
А года три спустя "Зубок" закрыли, и, к нашему негодованию помещение превратили в общественную уборную, а потом дом, якобы мешавший движению по Садовому кольцу, был снесен.
Однажды Алеша Нестеров пригласил меня на свой день рождения. Он жил со своими родителями и сестрой Натальей на Сивцевом Вражке. Моя мать, узнав, что я иду к знаменитому художнику, велела ему передать, какое неизгладимое впечатление на нее - четырнадцатилетнюю - когда-то произвели его картины, посвященные преподобному Сергию.
Я пришел на празднество самый первый. Вышел невысокий плотный мужчина с бородкой, с острыми глазами, с характерным, неправильной формы лысым черепом. Здороваясь с ним, я скороговоркой выпалил слова матери. Он, видимо, остался очень доволен и просил ее поблагодарить.
Квартира Нестеровых по тому времени казалась роскошной. Хорошая мебель, фарфор, книги в шкафах, по стенам картины известных художников. Во второй комнате, не для обозрения всех приходящих, висели две картины художника: три монаха отдыхают под елью, и к ним подбегает лисенок, а, сзади лесная долина. И другое полотно - "Философы". Бредут вдоль лесной дороги в глубоком раздумье философ С. Н. Булгаков и священник отец Павел Флоренский...
Учился я, в общем, средне, а мог бы, кроме как по математике, получать одни "пятерки". Но тогдашняя советская педагогика отрицала пережитки прошлого, отметок вообще не было, только "удовлетворительно". Вот почему уроки я готовил лишь по математике, а по остальным предметам мне достаточно было более или менее внимательно прослушать объяснения учителя.
- Почему ты не готовишь уроков? - однажды забеспокоилась моя мать.
- Только дураки готовят уроки,- ответил я.
Примерно так же относились к школьным занятиям и мои соклассники. Многие из нас говорили:
- Были бы у нас отметки, мы учились бы совсем иначе.
Осенью 1927 года в наш класс поступила с опозданием на месяц моя двоюродная сестра Леля Давыдова.
Ее привезли родители - сестра моей матери Екатерина Сергеевна Давыдова - тетя Катя - и ее муж Александр Васильевич - дядя Альда. Их приняли в крестьянскую общину села Кулеватова Моршанского уезда Тамбовской губернии. И они с семьей жили (до поры до времени) благополучно в родовом, с колоннами, давыдовском доме. Дядя наравне с крестьянами пахал, сеял, собирал урожай. А его дочь стала жить у нас. Ей было грустно расставаться с родителями, и она вдали от семьи страшно тосковала. В классе ее прозвали Княжной. Из-за своей тоски она ни с кем дружбу не заводила, однако дома у нас, когда по субботам к нам приходили веселиться наши сверстники, она присоединялась к общей компании и играла в "сумасшедшую подушку" с тем же азартом, как и остальные. С тех пор уже много лет (с перерывом во время войны) я продолжаю с ней дружить.
Тетя Леля Шереметева с детьми собралась уезжать за границу. Еще летом в Глинково к ним являлся аккуратненький господинчик в сером костюме, в крагах, с остренькой бородкой. Это был ее родственник, сотрудник эстонского посольства, с детства в нее влюбленный. А тогда иностранцы могли разъезжать где хотели.
Любопытно, что однажды поздно вечером Петруша и я обнаружили под открытым окном их избушки сидящего на корточках молодого неизвестного. Сразу поняли, что это шпик, погнались за ним, но догнать не сумели.
Господинчик фиктивно сочетался браком с тетей Лелей. Каким образом четверо ее детей были признаны и его детьми - не знаю. Дело с оформлением отъезда пошло, как у нас полагается, медленно. Весь сентябрь Шереметевы прожили в Глинкове, а потом нашлись добрые люди - приятельница моего .дедушки Елена Сергеевна Петухова с сыном: они их приютили. И только в ноябре Шереметевы смогли уехать. На Белорусском вокзале их провожало человек пятьдесят, в том числе и два шпика. Об их дальнейшей жизни рассказывать не буду, скажу только, что вряд ли оба младших сына тети Лели - Петруша и Павлуша, если б остались в нашей стране, уцелели бы.
И СВЕТЛОЕ И ТЕМНОЕ
1.
Заработка отца явно не хватало. Очень уж много у него набралось иждивенцев, случалось, до 12 человек, поэтому в еде и в одежде соблюдалась строжайшая экономия.
