Среди сегодняшних членов Армавирской городской немецкой национально-культурной автономии встречаются фамилии, которые мы находили ещё на страницах лютеранских церковных книг столетней давности. Кроме тех, кого мы назвали выше, это Бернгард, Бехер, Вальтер, Вебер, Гафнер, Герлах, Гофман, Зингер, Киндсфатер, Крайдер, Креймер, Майер, Маркс, Реймер, Фабер, Шмунк, Энгельман, Эрдман, Эрлих.

Не возьмёмся утверждать, что это прямые потомки немецких старожилов города. Возможно, некоторые из них только однофамильцы. Очевидно лишь то, что среди нынешних армавирцев и жителей пригородов немало тех, кто чувствует личную сопричастность с историей старой немецкой общины Армавира. Пусть не все сохранили фамилии своих предков и не для каждого одинаково важно кем они были, и не каждый в равной мере хранит память об истории своей семьи, в конце концов, это право личного выбора.

Нам не удалось опросить всех членов автономии на предмет того, кто из их предков проживал в Армавире до депортации 1941 г. И нужно ли это? Российские немцы всегда отличались высокой мобильностью, а перипетии их истории в ХХ в. волей-неволей усилили это качество. Нынешний состав тех армавирцев, которые причисляют себя к российским немцам, чувствуют себя ими, или считают их судьбу частью своей семейной истории, включает множество тех, для кого Армавир стал родным уже в послевоенные или даже в постсоветские годы. Уже они составляют ту часть нашего многонационального города, которая наследовала историю некогда самой большой на Северном Кавказе городской немецкой общины.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Адам Шульц возвращался домой из больницы. Он шёл тихой улицей с пыльной тёплой дорогой, зарослями старых фруктовых деревьев, не щадивших своей тенью хозяйских огородов, и с вымощенным кирпичом тротуаром, уставшим от дождей, ботинок и времени.

В правой руке он держал костыль. Адам сделал его сам из алюминиевой трубы и двух ловко складывающихся половинок ручки. Когда идти становилось слишком тяжело, их можно было расцепить, и тогда получалось подобие небольшого сидения-подпорки. Очень болели ноги. У Адама была довольно редкая болезнь. У него медленно расслаивались кости. Не давала покоя спина, раз и навсегда повреждённая после взрыва пневматического пресса в Нижнем Тагиле. Там же остались три пальца его левой руки и могила отца.

Адам почувствовал усталость. Ничего не хотелось.

Он остановился посреди пыльного перекрёстка Первомайской и Ворошилова, напротив старого дома Лоосов. Когда-то отец снимал у них комнату. Здесь же родился он сам и его сестра. Она умерла от оспы, не прожив и восьми месяцев. Адам потрогал свою изрытую мелкими ямками щёку. Сам тогда еле выжил. Мать больше не рожала. Он остался единственным ребёнком в семье.

Адам посмотрел на сплошную стену заборов, уходящую от него далеко - до невидимой отсюда южной границы города. Они появились уже после его детства. Раньше всё было по-другому, подумал он. Более просторно, светло и свободно.

Адаму нужно было пройти всего четыре квартала: от больницы до его дома. Там его ждали голуби. Он страстно любил голубей. Он любил их как запретную мечту. Любил так, как любят позднего ребёнка.

Ему долго не удавалось завести голубей. Сначала семья всё время переезжала. Из голодного Армавира начала двадцатых в станицу Урупскую, а потом в Прочноокоп, где отец нанимался на мельницы. Потом честолюбивая юность поманила в столицу. Потом снова Армавир. В тридцать восьмом он женился. Было не до голубей. А потом наступил сорок первый...

Адам вздохнул, достал из кармана пачку "Памира" и ловко прикурил в кулаке. Был яркий майский день. Сквозь кроны деревьев солнце пятнало его серый пиджак и выцветшую фуражку. Он слушал как шумит листва. Адам закрыл глаза. Он точно знал, что сейчас на него никто не смотрит.

Адам Шульц возвращался домой. Он жил вместе с женой и семьей старшего сына в трёх комнатах старого жакта, пропитанного запахами тройного одеколона, корвалола и сырости. По-настоящему он был счастлив только с голубями. По утрам он открывал голубятню, выгонял птиц наружу и заставлял летать. Голуби пытались сесть где-нибудь повыше, но так чтобы не терять из виду своего дома. Они почти никогда не садились на деревья. Чаще всего это была крыша. Адам брал длинную-предлинную палку с красной тряпкой на конце и сгонял их оттуда. Особенно ему нравилось, когда голуби начинали "бить" в полёте, то есть как-то особенно кувыркаться, громко хлопая крыльями. Это было предметом его гордости.

Потом Адам уставал, садился на лавочку у стены голубятни, и просто смотрел на своих птиц. Иногда он поднимался и прохаживался по двору, заложив руки за спину. Такая у него была привычка.

Иногда к Адаму приходил его старый приятель. Они настолько давно знали друг друга, что здесь более уместно сказать, что приятель был его "старинным другом". Они знали друг друга столько, сколько жили. Кажется, дружили не только их родители, но ещё и деды. А началось их знакомство ещё в те незапамятные времена, когда быть немцем в России было совсем не страшно. Их семьи вместе, ещё "при царе", приехали в Армавир из далёкой колонии на Волге, название которой Адам когда-то знал, да позабыл.

Его друга звали Андреем, а фамилия у него была Бальцер. Они с Адамом были очень разными людьми, и на первый взгляд было совершенно непонятно, что может быть у них общего. А общего у них было много чего. Даже слишком много.

Оба они были осколками некогда самой большой на Кубани немецкой общины, основательно разрушенной в первые годы советской власти и изгнанной во время войны. Оба они словно проскочили в мелкие прорехи истории. Сталинской истории. Они должны были затеряться где-то в Северном Казахстане, сгинуть в лагерных зонах, обессилеть в повторной ссылке, но этого не случилось. Они умудрились вернуться туда, где когда-то родились сами, куда приехали ещё их деды - в небольшой тёплый южный город.

Удивительное дело, но Адам и Андрей в сорок девятом году, когда их обоих осудили на 25 лет по знаменитой 58 статье, за якобы "самовольный выезд с мест поселения", попали в одну и ту же воркутинскую зону. Адам хорошо знал швейное оборудование, да и вообще почти всю бытовую механику тех лет. Его спасло именно это. Как уцелел Андрей, не известно...

Оба они принадлежал к тому поколению, которое рождалось и росло с верой в то, что всё можно изменить, и это "всё" станет обязательно лучше, чем было. А старились и умирали с совершенно противоположным чувством.

Был ли Адам Шульц счастливым человеком? Наверное, да. Разумеется, сравнительно и по меркам своего времени. Ему повезло. Повезло много раз в жизни. Он встретил хорошую русскую женщину, которая пережила с ним все его беды, как говорится, "ни за что, ни про что". Ему повезло выжить в лагерях. Он увидел, как выросли и создали семьи его сыновья. Он дождался внуков.

Изъездив волей-неволей полстраны, ему в итоге посчастливилось вернуться не только в свой родной город, но совершенно случайно даже на ту улицу, где прошло его детство. Он в любой момент мог пойти к дому, который был для него ДОМОМ, тем самым местом, вокруг которого вращается Земля. Он мог постоять и посмотреть на те окна, за которыми давным-давно жили его молодые отец и мать, жили в те времена, когда всё только начиналось и казалось, что всё будет очень хорошо...