– Необязательно, Меймуни… Доказать – значит утвердить Евклида в самой его основе… Я понимаю, когда Евклид пишет, что «все прямые углы равны между собою» или «ограниченную прямую можно непрерывно продолжать по прямой», – это не требует никаких доказательств. Это все слишком самоочевидно. А вот что касается двух параллельных линий, тут дело посложнее.

Меймуни покачал головою: дескать, не все понимаю. Остальные молчали, размышляя над словами Хайяма.

– Хаким, – почтительно обратился к Хайяму Исфизари, – вот уже более тысячи лет ученые пытаются, вернее, ломают свои головы над тем, чтобы опровергнуть или утвердить этот постулат Евклида. Но тщетно!.. Может быть, не стоит более заниматься этим и беспрекословно положиться на славного грека?

– Чтобы мысль застыла? – бросил Хайям.

– Нет, почему же? Для мысли простор безграничен. И для приложения ее к чему-либо можно найти массу разных способов.

Хайям налил в чашу воды из кувшина. Отпил глоток. Поставил чашу на столик.

Хазини сказал, что вполне согласен с хакимом. Если в голове засел этот самый постулат, если он будоражит, надо браться за него. Даже безрезультатность в таких случаях тоже можно посчитать за результат. Пусть тысячи лет ломали ученые головы. На тысяча первом году кто-нибудь да постигнет истину. И она может оказаться очень простою. Если постигнет… А ежели нет?..

Хазини переглянулся с Васети. Потом с Лоукари. Как бы ища ответа в их словах, которые готов услышать. Но ища поддержки, разумеется.

Хайям постукивал пальцами о столик и размышлял, не упуская ни единого слова друзей. Он ценил их ум, а еще больше – их откровенность. Они могли бы противоречить даже самому султану, если бы это могло послужить добром научной истине. Друзья не раз вступали в спор с уважаемым Хайямом, глубокоуважаемым хакимом.

Хайям упорно молчал.

– Если постигнет снова неудача, будут думать другие, – сказал Васети, пригубив свежей воды. – Мысль человеческая никогда не устанет, она будет работать вечно.

– Вечно? – задумчиво произнес Хайям.

– Да, дорогой хаким, вечно!

– Это хорошо…

Васети тихо засмеялся. Вечно – это хорошо? Но что такое вечность? Год, два, тысяча лет или тысячи тысяч?..

– Да нет же, – сказал Хайям, – вы не хуже меня знаете, что такое вечность… Вы же помните ту индийскую притчу?.. Ну, насчет алмазного столба.

– Разумеется, – сказал Лоукари.

Васети тоже кивнул. Утвердительно.

– Позвольте, – сказал Исфизари, – я что-то запамятовал… Какой алмаз? Какой столб?

– Ты это серьезно? – спросил Хайям.

– Вполне! Ну могу же я забыть кое-что? Или не могу?

Хайяму нравилась эта притча, и он с удовольствием повторил ее уже в который раз.

– Да ты, наверное, вспомнишь ее, – продолжал Хайям. – Это про алмазный столб… Одного мудреца спросили: что есть вечность? И он ответил: «Я не знаю, что такое вечность, но представляю себе один миг вечности». Его попросили объяснить, что есть миг вечности. И он сказал так: «Вы видите Луну? Вообразите себе столб из алмаза высотою от нас до Луны. А потом вообразите себе, что каждый день садится на вершину столба некая птица и чистит свой клюв об алмаз. Она при этом слегка стирает столб, не правда ли?.. Так вот, – продолжал мудрец, – когда птица опустится до земли, источив весь столб, это и будет миг вечности».

– М-да-а. Я теперь вспомнил эту притчу, – проговорил Исфизари. – Я слышал ее еще в детстве.

– Детская память самая острая, – сказал Хайям. – Но я, надеюсь, не наскучил тебе повторением уже знакомого?

Исфизари был слишком серьезен, чтобы заподозрить какую-либо иронию в словах хакима. И он вздохнул:

– О вечность, вечность…

И в тон ему сказал хаким.

– О бесконечность, бесконечность! – Проговорил он это полушутливо. И уже совсем серьезно, почти озадаченно продолжил: – Видите ли, греки, на мой взгляд, не могли принять как абсолютную данность понятие бесконечности. То есть расстояние, которое нельзя измерить при помощи шагов или движения каравана. Евклид был грек и сын Греции. Причем достойнейший. Разве мог он принять, притом беспрекословно, понятие бесконечности?.. В смысле геометрическом. Что бы он с ним делал? Просто ничего! Поэтому-то, – Хайям положил руки на стол, – он и перенес теорему о параллельных линиях в число постулатов. Если угодно, чтобы не возиться с этим чрезмерно расплывчатым и малодоказуемым понятием – бесконечность!

Меймуни Васети слушал очень внимательно. Он сказал, что все это очень любопытно, но…

Хайям взглянул на него вопросительно. Дескать, что же дальше?

– …но, – продолжал Меймуни, медленно рассекая воздух указательным пальцем правой руки, – но спрашивается: разве понятие бесконечности стало более ясным в наше время?

Хайям не торопился с ответом. Он хотел выслушать своих друзей. Да вообще, можно ли торопиться в таком сложном деле? Легко сказать «бесконечность», а как изобразить геометрически, наглядно, бесспорно? То есть сделать то, чего не могли достичь даже греки…

Лоукари сказал:

– Если возможна такая постановка вопроса, то напрашивается и другая…

– Какая? – Исфизари хотелось поскорее услышать, что скажет Лоукари. А тот, как нарочно, медлил. Наконец сформулировал свою мысль:

– Если мы откажемся рассматривать то, что именуется бесконечностью, перестанем постигать ее в той или иной форме, то боюсь, что мы тем самым выкажем недоверие к человеческой способности с годами мыслить глубже, шире и совершенней.

– О, что я слышу?! – воскликнул Хайям. – Это не слова, но мед для моей души…

Лоукари воодушевился. Он морщил лоб пуще обычного и, как бы пытаясь лучше постичь тот предмет, о котором размышлял, продолжил свое рассуждение следующим образом:

– Параллельные линии и их главное свойство – основа всей Евклидовой геометрии. А геометрия эта естественная, она вполне укладывается в наше представление о мире, нас окружающем. Разве мы не знаем, что такое плоскость, точка, линия? Наш глаз, наши чувства, весь наш разум согласуют наше представление о мире с теорией этого великого грека. Если наука и мыслимое состояние жизни не расходятся в главном, то должны совпадать и частности. И наоборот: совпадение частного или частных явлений предопределяет, точнее, гармонирует с общим. Не знаю, насколько точно, насколько понятно я выражаюсь, однако…

Хайям перебил его:

– А по-моему, ты выражаешься достаточно ясно, и не к чему скромничать сверх меры.

Исфизари держался несколько иного мнения:

– Меня не совсем устраивают отдельные выражения, которые были допущены уважаемым Лоукари.

– Что же, я слушаю, – проговорил Лоукари.

– Наш уважаемый друг сказал: «Если наука и мыслимое состояние жизни…»

Лоукари перебил:

– «Жизни» – в смысле «мира»…

– Пусть будет так… Если они не расходятся в главном… Что это значит? Во-первых, как понимать это самое «мыслимое состояние мира»? Как истинное или кажущееся нам?

– Как истинное, – поправился Лоукари.

– Очень хорошо! Дальше… Во-вторых, не совсем точно сказано относительно «главного» и «частного». Это требует разъяснений, потому что бывают явления в природе, в общем схожие, но по сути своей различные.

Лоукари скрестил на груди руки, задумался. Выслушал своего коллегу до конца и, сделав приличествующую паузу, сказал, обращаясь к Омару Хайяму:

– Хаким, говорят, что истина не познается в скоропалительной беседе и не до конца продуманном разговоре. Не кажется ли тебе, что нам стоило бы поговорить обо всем этом подробнее в другое время?

Хайям сказал:

– Не думаю, чтобы любой ученый спор был бы вреден. Однако есть свои достоинства в продуманном, заранее подготовленном разговоре. Но учтите: бывает мысль, подобная светлячку, – она блеснет неожиданно. И подобная мысль часто бывает весьма важной.

Так беседовали ученые в это утро.