Нина с удивлением взглянула на него:

- Что вы, Олег! Безумие - показываться там, да еще с расспросами что и как. Ведь вас признают.

- Крестьяне не выдадут меня. А где могила вашего отца?

- В Черемухах, около деревенской церкви. Но я туда не поеду, нет!

- Как это вышло, Нина, что вы оказались в Черемухах, а не с моею матерью?

- Отец увез меня в Черемухи, когда узнал, что Дмитрий у белых. Он говорил, что ему спокойней, когда его дети с ним. Кто мог знать, как сложатся события.

- Александра Спиридоновича арестовали там же, в имении?

- Да. Нагрянули чекисты и комиссар, латыш. Требовали, чтобы отец сдал немедленно оружие, уверяли, будто бы он сносится с белыми, которые стояли на ближайшей железнодорож-ной станции. Помню - обступили Мику и стали допытываться, не зарывали ли чего-нибудь отец и сестра. А Мике было всего четыре! Слышим он отвечает: "Зарывали!" А они ему: "Веди". Вот он их и повел, а мы с отцом, стоя под караулом, со страхом следили через стеклянную дверь; мы боялись, что он приведет их к месту, где у отца были зарыты сабля и наган. Но оказалось, что он повел к могиле щенка под кленами. Никогда у меня не изгладятся из памяти эти минуты... Отец... Его крупная фигура, закинутые назад седеющие кудри и та величавая осанка, с которой он объяснялся с чекистами. Он отказался выдать им ключи от винного погреба... Уж лучше было бы не препятствовать...

- Ваш батюшка, очевидно, опасался, чтобы они не перепились и не начали бесчинствовать.

- Так вы, значит, знаете? - вырвалось у нее.

- Я? Нет... ничего не знаю...

Прошла минута, прежде чем она опять заговорила:

- Кучер и садовник отбили меня - все-таки успели спасти, но отец уже был мертв... Из-за них... Из-за этой пьяной банды я потеряла и отца и ребенка. Тогда... от этого ужаса... от страха... у меня разом пропало молоко.

Он обратил внимание, какой трогательной нежностью зазвенел ее голос при слове "молоко".

- Кормилицы под рукой не было... пришлось дать прикорм, а ему было только три месяца... И вот - дизентерия. - И она уронила голову на руки, протянутые на столе.

Он подошел и поцеловал одну из этих, беспомощно уроненых бессильных рук.

- Вы вот сейчас, наверное, думаете, - проговорила она, поднимая лицо. - "Она не оказалась русской Лукрецией и все-таки осталась жить..."

- Что вы, Нина! Я не думаю этого! Нет! Ведь тогда eщe был жив ваш ребенок - имея малютку, разве смеет мать даже помыслить... и потом вас успели спасти. А вот что мне прикажете думать о самом себе - меня, князя Рюриковича, Георгиевского кавалера, офицера, выдержавшего всю немецкую войну, меня хамы гнали прикладами и ругали при этом словами, которые я не могу повторить. Нина, я помню один переход. Я отставал, у меня тогда рана в боку не заживала - она закрывалась и снова открывалась... конвойный, шедший за мной, торопил меня... потом поднял винтовку: "Ну, бегом, падаль белогвардейская, не то пристрелю, как собаку!" И я прибавлял шаг из последних сил...

Теперь она посмотрела на него с выражением, с которым он перед этим смотрел на нее.

- Не будем говорить, - прошептала она, утирая слезы.

- Не будем.

И каждый снова замкнулся в себе.

В следующий свой выходной день Олег с утра вышел из дома. Накануне он получил "зарплату" (так теперь называлось жалованье) и в первый раз мог располагать деньгами по своему усмотрению, покончив с уплатой долгов Марине и Нине. Пока долги не были сполна уплачены, он тратил на себя ровно столько, чтобы окончательно не ослабеть от голода. В это утро, сознавая себя впервые свободным от долгов, он решил, следуя советам Нины, пойти на "барахолку" и поискать себе что-нибудь из теплых вещей, так как до сих пор ходил по морозу в одной только старой офицерской шинели с отпоротыми погонами; в этой шинели он проходил все шесть лет в лагере и выпущен был в ней же. Январский день, морозный, яркий, солнечный, искрился жизнерадостностью русской зимы, но эта радость не трогала Олега. Войдя на "барахолку", он тотчас попал в движущуюся, крикливую, беспорядочно снующую толпу. Выискивая фигуру с ватником или пальто, он ходил среди толпы, когда вдруг до слуха его долетел окрик:

- Ваше благородие, господин поручик!

Совершенно невольно он обернулся и увидел в нескольких шагах от себя безногого нищего, сидевшего на земле около стены дома. В нем легко было признать бывшего солдата, и даже лицо его показалось как будто знакомо Олегу; впрочем, он так много видел подобных лиц - типичное солдатское лицо. Нищий смотрел прямо на него, и не было сомнения, что этот возглас относился к нему. Олег подошел.

- Из какого полка? - спросил он. И в ту же минуту подумал, что безопаснее было бы вовсе не подходить и не откликаться на компрометирующий оклик. Если бы говоривший не был калека - он так бы и сделал.

- Лейб-гвардии Кавалергардского, Ефим Дроздов, из команды эскадронных разведчиков! А вы - господин поручик Дашков? Я с вами на рекогносцировки хаживал.

- Тише, тс... смеешься ты надо мной, что ли?

- Никак нет, ваше благородие. Оченно даже рад встрече. Поверите, даже дух захватило, как вас увидел. А я ведь вас в усопших поминал, недавно еще записочку подавал за вас и вашего братца. Замертво ведь вас тогда уносили в госпиталь.

- Да, я тогда долго лежал, ранение было тяжелое, но с тобой, я вижу, обошлись еще хуже, бедняга. И Олег наклонился, чтобы положить ему в шляпу десятирублевую бумажку.

- Очень благодарен, ваше благородие. Пусть Бог вас вознаградит за вашу доброту! А меня ведь в том же бою, что вам, немногим позже хватило; думал, помру, а вот до сих пор маюсь. Теперь бы уж я и рад, да смерть про меня забыла.

- Чем же ты живешь, мой бедный?

- Да промышляю понемногу - то милостыней, то гаданьем; книга тут мне одна вещая досталась от знакомого старичка; по ей судьбу прочитать можно. Сяду, раскрою - подойдут, погадаю, заплатит. Не погадать ли вам, ваше благородие?

- Нет, благодарю, я свою судьбу и сам знаю. - И Олег усмехнулся с горечью.

- А то перепродам что, - продолжал солдат, - вот и сейчас товарчик хороший есть, как раз бы для вас.

- Что именно?

- Да товар такой, что на людях не покажешь, за него пять лет лагеря по теперешним порядкам. Я уже много раз приносил его с собой на рынок, да боязно и предлагать. Не знаешь, на кого нападешь, на лбу у человека не написано. Уж очень теперь много шпионов развелось, ваше благородие.