По возвращении из наших деловых поездок Михаил Михайлович приглашал меня к себе домой отдохнуть и выпить чай, удивляя своим простодушием. Он не раз признавался, что чувствует себя неловко, считая себя моим должником. Я отвечала стандартно: "Мне доставляет большое удовольствие оказать вам такую маленькую услугу, и пожалуйста, звоните, если нужно куда-либо ехать", - но подняться в квартиру отказывалась.

Помню, как писатель попросил меня остановить машину возле пятиэтажного дома на улице Полевой, - это было один раз, все последующие наши поездки заканчивались возле дома N 5 на улице Горького, куда вскоре чета Чулаки переехала, поменяв свои две комнаты у Пяти Углов, в самом центре Петербурга, и одну комнату жены в Металлострое, - на отдельную трехкомнатную квартиру. Обменом он был вполне доволен и говорил, что наконец-то есть где разгуляться их кисам (чуть позже я узнала, что кис у них с Ниной было целых 10 штук, да еще котята, да еще беспородная, с норовистым характером, собачка Феня).

Меня тянуло в Металлострой. Однажды летним вечером мне было особенно тоскливо, и я приехала сюда на машине одна. Рискуя быть обнаруженной, въехала в знакомый двор. Сидела, и смотрела, и завидовала высоким, раскидистым липам, которые без труда могли заглядывать в знакомые окна.

Как-то, после одной из деловых поездок, по дороге домой, Михаил Михайлович задумчиво произнес:

- А Нева здесь не такая, как в городе. Не парадная, без гранитных набережных, без парапетов и ступенек, ведущих к воде, одним словом, деревенская Нева.

- Хочу увидеть деревенскую Неву! - воскликнула я, и Чулаки скомандовал:

- Тогда поворачивай налево!

На первом же перекрестке, пропустив встречный поток автомобилей, свернули с трассы в сторону реки, и, миновав узкую улочку с рядом одноэтажных деревянных домов и убогих серых заборов, - ушли вправо. Теперь мы ехали вдоль высокого берега. Вдали, сверкая золоченой луковицей - возвышался собор Александра Невского. На мощеной булыжником дороге моя машина сотрясалась, дребезжа стеклами и подвеской, а я слушала историю этих мест, историю старого Шлиссельбургского тракта, проложенного еще в начале 18 века. "Вот здесь было побоище со шведами, - объяснял мой кумир, указывая на собор, - в честь этого события и был построен этот храм". Наконец, припарковавшись на зеленой лужайке, мы с большим удовольствием вышли на твердую почву. Цепляясь за ветки кустарника, спустились по крутому склону к узкой песчаной полоске с темными клубками водорослей и усыпанной щепками.

Открывшаяся панорама с видом на широкую, полноводную реку с быстрым течением, впечатляла.

- Это Нева?!

Мы садимся на бревно и смотрим на плывущие по реке катера и баржи, груженые лесом. Молчим. Простор, окружающий нас, мне кажется безграничным, наполненным дымчато-искрящимся светом, запахом речной свежести и молодой листвы. Заросшие травой, не скованные гранитом, высокие берега, смотрятся естественно, наверное, так же, как много веков назад. Мой писатель рассказывает мне про ветлечебницу, которая находится на горе и даже видна отсюда, в эту клинику для животных они с Ниной носят лечить своих питомцев. И про то, как он каждый вечер во время пеших прогулок исследует окрестности Металлостроя. Я тут же предлагаю:

- Давайте зайдем в собор или побродим по кладбищу. Взгляните, как оно живописно утопает в зелени.

Чулаки отказывается, так некстати сообщает, что ему пора, и мы, поднявшись вверх по крутой тропинке, (Чулаки впереди, я, проклиная свои высокие каблуки - за ним), - вновь садимся в авто. Еду нарочито медленно, объезжаю собор Александра Невского со стороны реки. Неожиданно дорога, огибающая храм, резко сужается, я смотрю вниз, вижу крутой обрыв и, стараясь подавить страх, но успев трусливо пискнуть, аккуратно выруливаю на безопасную территорию.

Эта недолгая прогулка запомнилась мне так ярко, словно все было вчера потому, что она была нашей первой романтической прогулкой. Мы просто наслаждались красивой местностью, теплым, летним вечером, приятной беседой. С этих пор, каждый раз после деловых поездок я предлагала Чулаки посетить какое-нибудь интересное место, парк или музей, но он всегда отказывался, и я с тяжелым вздохом сожаления направляла машину к его дому, чтоб проститься и терпеливо ждать нашей следующей встречи.

Однажды, в один из чудесных летних дней, который никак не желал угасать, не запомнившись чем-нибудь прекрасным, мы оказались на Конюшенной площади. Здесь шла бойкая торговля русскими сувенирами, русскими символами: рядом с косоворотками, павловопосадскими платками и расшитыми сарафанами -- висели шинели, красные флаги, вымпелы эпохи соцреализма. Но меня всегда привлекали стенды с куклами, изображающими героев русских сказок. Вот Снегурочка, вот Емеля на печи, а вот дед с неводом, в котором золотая рыбка. Забавно, глаз не оторвать! И цены вполне..

- Не кажется вам, дорогой писатель, что этот дед - настоящий люмпен, безинициативный, недалекий тип, гнобивший свою старуху в землянке целых тридцать лет и три года! починить корыто- рыбку он пошел просить золотую!

Чулаки молча смотрит на меня с недоумением.

Нагулявшись вдоль сувенирных рядов, - решили, что пора ехать, но я предложила Михаилу Михайловичу посетить Конюшенную церковь, в которой отпевали Пушкина.

Не успел мой писатель возразить или согласиться, - как мы вошли в неприметную дверь и поднимались по лестнице, ведущей на верхний этаж Храма Спаса Нерукотворного. Когда-то Икона Спасителя из Вятки считалась самой знаменитой и чудотворной на Руси. Художник написал ее с лика Христа, отпечатавшемся на полотенце. По приказу царя Алексея Михайловича икону доставили в Москву, и ворота, через которые проносили образ назвали Спасскими.

В зале, на втором этаже, царил полумрак. Удивительно, но здесь не было ни души, даже служительниц, и мы, боясь нарушить тишину звуком шагов, - старались ступать осторожно. Впрочем, чуть позже я увидела одиноко сидящего на скамеечке, человека, по виду иностранца или эмигранта. Его лицо, с полным достоинства, как у всех иностранцев, выражением, по-детски светилось благоговением и не скрываемой радостью от пребывания в этом священном месте. Между тем, пока я ставила свечи у Образа Спаса Нерукотворного, мой писатель ходил по залу, молча разглядывая иконы, думая о чем-то своем.

На улице нас встретил теплый грибной дождь и ослепительное солнце. Решили не пережидать и побежали к машине, и пока бежали, - дождь мчался за нами, отчаянно лупил по нашим спинам, но как только мы захлопнули дверцы, - он бессильно отступил. Было весело, и расставаться не хотелось. Я тут же предложила съездить по местам литературных героев писателя Чулаки: на улицу Красной Конницы, 12, или на Пряжку. Я никогда не видела больницы на Пряжке, в которой Чулаки работал долгих шесть лет, и которую он так красочно описал в своей знаменитой повести.

- В другой раз - ответил мой молчаливый спутник, глядя сквозь меня, и я послушно взяла курс на Маталлострой.

Прошло месяца полтора, прежде чем мы созвонились. Стояла осень, золотая пора. Солнце холодно и равнодушно скользило вдоль тяжелых, серых громад зданий, слабо мерцало в мутных водах каналов и рек. Штормовые порывы забрасывали тротуары опавшей листвой. Помню, я ждала писателя на Большой Морской, у Союза Композиторов, а потом долго сидела в машине на площади Ломоносова. Наконец, Михаил Михайлович вышел из парадной двери административного офиса, и, сев рядом, вдруг сам предложил поехать на Пряжку.

- Давно я там не был, хотелось бы посмотреть, - сказал он тихим голосом и глядя в сторону. Я тут же взяла курс на Коломну.

Писатель очень хорошо знал городской центр, он командовал, куда поворачивать, я послушно рулила, и вскоре мы припарковались возле старейшей в городе клиники для душевнобольных, известной с середины 19 века и носившей имя святителя Николая Чудотворца. Окружающая панорама несколько разочаровала меня. "Зеленая Пряжка" оказалась узким, огороженным чугунной оградой, каналом, а здание больницы и высокий каменный забор, выкрашенные в веселый, желтый цвет, - не производили того мрачного впечатления, какого я ожидала и представляла по описанию в книге.