– Eheu!..[31] Ты виновен в ее смерти! По твоему совету допущен в эти стены злой дух, который одним взглядом высосал жизнь из ее груди… Горе мне! Лучше бы моим глазам не смотреть на светлый лик Гелиоса… Горе мне! eheu! eheu!..

Цезарь, все повышая голос, огласил зал отчаянными воплями. Петроний мгновенно решился поставить все на один бросок костей. Протянув руку, он быстро сорвал с шеи Нерона шелковый платок, который тот носил постоянно, и приложил к губам Нерона.

– Цезарь! – торжественно произнес он, – сожги Рим, сожги с горя весь мир, но сохрани нам свой голос!

Изумились все присутствующие, остолбенел на мгновение сам Нерон, – один только Петроний стоял невозмутимо. Он хорошо знал, что делает: Петроний не забыл, что Терпносу и Диодору был отдан приказ, не смущаясь, закрывать цезарю рот, чтобы его голос не пострадал от излишнего напряжения.

– Цезарь, – продолжал Петроний столь же внушительным и скорбным тоном, – мы понесли безмерную утрату, так пусть же останется нам в утешение хоть это сокровище!

Лицо Нерона задрожало, и вскоре из глаз его полились слезы; положив руки на плечи Петрония, цезарь вдруг преклонил голову к его груди и стал повторять сквозь слезы:

– Только ты, Петроний, вспомнил об этом, только ты, Петроний! Только ты!

Тигеллин позеленел от зависти, а Петроний снова обратился к Нерону:

– Поезжай в Анций! Там она явилась на свет, там тебя осенила радость, там снизойдет на тебя успокоение. Пусть морской воздух освежит твое божественное горло; пусть грудь твоя подышит соленой влагой. Мы, твои верные слуги, всюду последуем за тобой, и когда утолим твое горе сочувствием, ты утешишь нас своей песней.

– Да, – жалобно ответил Нерон, – я напишу гимн в честь ее и положу его на музыку.

– А потом ты поедешь в Байи, оживишь себя лучами жаркого солнца.

– А затем поищу забвения в Греции.

– В отчизне поэзии и песен!

Тяжелое, удрученное настроение постепенно рассеивалось, подобно облакам, закрывающим солнце. Завязалась беседа, по-видимому, еще исполненная грусти, но, в сущности, оживленная замыслами о будущем путешествии; говорили о том, как будет подвизаться цезарь в качестве артиста, обсуждали празднества, которые необходимо устроить по случаю ожидаемого приезда царя Армении, Тиридата.

Тигеллин, правда, попробовал было напомнить о колдовстве, но Петроний принял вызов уже с полною уверенностью в своей победе.

– Тигеллин, – сказал он, – неужели ты думаешь, что колдовство может повредить богам?

– О чарах говорил сам цезарь, – ответил придворный.

– Устами цезаря гласило горе, но скажи, что ты сам думаешь об этом?

– Боги слишком могущественны, чтобы на них могли влиять чары.

– Но разве ты не признаешь божественности цезаря и его родственников?

– Peractum est![32] – отозвался стоявший возле Эприй Марцелл, повторяя народный возглас, отмечающий в цирке, что гладиатору сразу нанесен смертельный удар.

Тигеллин затаил в себе гнев. Между ним и Петронием давно уже существовало соперничество относительно Нерона. Тигеллин превосходил Петрония в том отношении, что Нерон в его присутствии почти вовсе не стеснялся, но до сих пор Петроний при столкновениях с Тигеллином всегда побеждал его сообразительностью и остроумием.

Так случилось и теперь. Тигеллин замолчал и старался лишь твердо запомнить имена сенаторов и всадников, которые толпою окружили удалявшегося в глубь залы Петрония, полагая, что после произошедшего он, несомненно, сделается первым любимцем цезаря.

Петроний, выйдя из дворца, приказал отнести себя к Виницию; рассказав ему о столкновении с цезарем и Тигеллином, он сказал:

– Я отвратил опасность не только от Авла Плавция и Помпонии, но и от нас обоих, а, главное, – от Лигии, которую не будут разыскивать хотя бы потому, что я убедил рыжебородую обезьяну поехать в Анций, а оттуда – в Неаполь или в Вайи. Он непременно поедет, так как в Риме до сих пор не решался выступить перед публикой в театре, а я знаю, что он давно уже собирается выступить на сцене в Неаполе. Затем он мечтает о Греции, где ему хочется петь во всех главнейших городах, после чего он, со всеми венками, которые ему поднесут «graeculi», отпразднует триумфальный въезд в Рим. В это время мы можем без помехи искать Лигию и, если найдем, скрыть в безопасном месте. Ну а что ж, наш почтенный философ еще не приходил?

– Твой почтенный философ – обманщик. Он так и не показался, и, конечно, мы более не увидим его!

– А у меня сложилось более лестное для него представление если не о его честности, то об уме. Он однажды уже пустил кровь твоему кошельку, – будь уверен, что он придет хотя бы только для того, чтобы пустить ее еще раз.

– Пусть остерегается, как бы я сам не сделал ему кровопускания.

– Не делай этого, отнесись к нему терпеливо, пока надлежащим образом не убедишься в обмане. Не давай ему больше денег, а вместо того обещай ему щедрую награду, если он принесет тебе верные известия. Ну а что ты предпринимаешь сам по себе?

– Два мои вольноотпущенника, Нимфидий и Демас, разыскивают ее во главе шестидесяти людей. Тому из рабов, который найдет ее, обещана свобода. Кроме того, я послал нарочных на все дороги, ведущие из Рима, чтобы они расспрашивали в гостиницах о лигийце и девушке. Сам я бегаю по городу днем и ночью, надеясь на счастливый случай.

– Что бы ты ни узнал, напиши мне, так как я должен ехать в Анций.

– Хорошо.

– А если в одно прекрасное утро, встав с ложа, ты скажешь себе, что для какой-нибудь девчонки не стоит мучиться и столько хлопотать, то приезжай в Анций. Там вволю будет и женщин и утех.

Виниций стал ходить быстрыми шагами, Петроний смотрел на него некоторое время, потом сказал:

– Скажи мне откровенно, не как мечтатель, который что-то в себе таит и к чему-то себя возбуждает, а как человек рассудительный, который отвечает другу: ты все по-прежнему увлечен Лигией?

Виниций на минуту остановился и так взглянул на Петрония, как будто его пред тем не видал, потом снова начал ходить. Видно было, что он сдерживает в себе неукротимый порыв. Но в глазах его от сознания собственного бессилия, от скорби, гнева и неутолимой тоски заблестели две слезы, которые сильнее говорили Петронию, чем красноречивейшие слова.

Задумавшись на минуту, он сказал:

– Не Атлас, а женщина держит мир на своих плечах, и иногда играет им, как мячиком.

– Да! – промолвил Виниций.

И они стали прощаться.

Но в эту минуту невольник дал знать, что Хилон Хилонид ожидает в прихожей и просит позволения предстать пред лицом господина.

Виниций приказал его немедленно впустить, а Петроний сказал:

– Что? Не говорил я тебе? Клянусь Геркулесом! Сохрани только спокойствие, не то он тобой овладеет, а не ты им.

– Привет и хвала сиятельному военному трибуну и тебе, господин! – сказал, входя, Хилон. – Да будет ваше счастье равным вашей славе, а слава да обежит весь свет, от Геркулесовых столпов и до границ Арзацидов.

– Здравствуй, законодатель добродетелей и мудрости, – отвечал Петроний.

Но Виниций спросил с притворным спокойствием:

– Какие известия приносишь ты?

– В первый раз, господин, я принес тебе надежду, а теперь приношу уверенность в том, что девица будет найдена.

– Это значит, что ты не нашел ее?

– Да, господин, но я нашел, что значит сделанный ею рисунок: я знаю, кто эти люди, которые ее отбили, и знаю, среди поклонников какого божества следует ее искать.

Виниций хотел вскочить с кресла, на котором сидел, но Петроний положил ему руку на плечо и, обращаясь к Хилону, сказал:

– Говори дальше!

– Ты, господин, вполне уверен, что эта девица начертила на песке рыбу?

– Да! – воскликнул Виниций.

– Ну, так она – христианка, и ее отбили христиане.

Настало молчание.

– Послушай, Хилон, – сказал Петроний, – мой родственник назначил тебе за отыскание Лигии значительное вознаграждение, но и не меньшее количество розог, если ты вздумаешь его обманывать. В первом случае ты купишь себе не одного, а трех писцов, во втором же – философия всех семи мудрецов, с твоей собственной в придачу, послужит для тебя целебной мазью.