– Где у тебя болит? Мама сказала, что завтра она отведет тебя к врачу и что ты потом напишешь мне, что он тебе сказал. Ты, я думаю, просто мало двигаешься. Не делаешь никаких упражнений. Мало гуляешь.

– А где гулять-то? – спрашивает он.

– Я говорю вообще.

– Нет, это не поможет, – отвечает он безнадежным голосом, разительно не соответствующим его возрасту. Отвечает, как взрослый. – Это все из-за моих гланд. Их надо удалить.

– Чепуху говоришь. Ничего тебе не нужно удалять. Ты нормальный, здоровый парень, поверь. Просто тебе нужно больше заниматься собой. Давай поднимайся. Может быть, тебе захочется прогуляться со мною вместе…

– А куда?

– Никуда. Просто выйти и подышать утренним воздухом. В этот час на улицах никого, кроме нас с тобою, не будет.

– Хорошо, – говорит он, не делая ни малейшей попытки встать.

Я пошел одеваться. Слабая тень стала еще тоньше, с каждой минутой растворяясь в небесной голубизне. Расставание, думаю я, прощальные минуты и часы. Их осталось ровно восемнадцать. Много это или мало? Как знать… Так или иначе – жребий брошен. Рубикон перейден, и с каждым шагом граница уходит и уходит назад… а раны… что ж, они затянутся, рано или поздно. Ее больше нет – ни ее, ни всего, что с ней связано. Никакого безумия. Я умылся и побрился. Медленно. Никакой спешки, профессор Каминка. Запомни и эту минуту – как с каждым мгновением растворяются тени и становится все светлее и светлее. Я заглядываю в комнату Гадди. Он все еще в постели. Лежит. Глаза его закрыты. Уснул. Я бреду в маленькую кухню, дверь за собой я прикрываю. Чисто вымытая посуда выставлена в сушилку, остатки продуктов аккуратно прикрыты. Ставлю на огонь чайник. Открыв шкафчик, нахожу большую упаковку хлеба, которую Кедми приберегает для праздников. Рядом лежит огромный нож для нарезания хлеба.

Каким же таким своим обещанием я так ее разочаровал?

Я допивал свой кофе, когда дверь открылась и вошел Гадди, одетый в школьную свою форму. Он протирал глаза.

– А, ты, значит, все-таки встал! Молодец. Хочешь чего-нибудь поесть? Нет? Ты уверен?

Он молча боролся с собой.

– Значит, нет. Ну а как насчет стакана молока?

Он соглашается. Я наливаю ему в кружку. Он мгновенно опустошает ее, машинально протягивая руку к пластинке мацы – отламывает кусок, и он с хрустом исчезает во рту.

– Ешь, ешь… – говорю я. – Не следует выходить на прогулку голодным.

Он доедает всю мацу. Я отношу грязную тарелку в мойку, и мы уходим, проходя мимо спальни Яэли, сквозь приоткрытую дверь которой я вижу огромную тушу Кедми. Он лежит на спине, положив одну руку Яэли себе на лицо.

– Надо бы оставить ей записку, – говорю я. Нахожу клочок чистой бумаги и пишу: «Мы отправились на утреннюю прогулку. Скоро вернемся. Дедушка». – Подпишись и ты, – говорю я Гадди. И он с удовольствием пишет свое имя.

Снаружи утро уже разгулялось вовсю, тем не менее довольно прохладно. У весны еще есть немного времени для разгона. И все-таки интересно – который час?

Кажется, что притихший город нравится Гадди.

– После седера все спят как убитые, – резюмирует он. – А сколько сейчас времени?

– Я свои часы оставил в саквояже. Этот день придется прожить без них.

– Как это случилось? Почему?

– Потому что я не хотел видеть, как быстро уходит время, которое я мог бы еще провести с тобой.

Он смеется.

– У тебя нет собственных своих часов? Я оставлю тебе денег, чтобы ты завтра мог их купить себе.

Ему захотелось показать мне свою школу. Мы спустились к подножию холма и вошли в обширный двор прямоугольной формы, весь покрытый слоем утоптанной грязи. Школьную стену украшали огромные часы, показывавшие восемь.

– Они всегда показывают восемь, – сказал Гадди. В эту минуту он выглядел очень оживленным. Оглядываясь вокруг, он, похоже, что-то высматривал, то и дело ковыряя носком ботинка слежалую грязь. Внезапно он наклонился к земле и выковырял большой красивый кусок мрамора, который он положил себе в карман.

– Вот это находка! – пробормотал он, слегка задыхаясь.

Он стоял и озирался, не узнавая так хорошо знакомое ему место, такое сейчас тихое. Он чувствовал себя дома. В одном из углов школьного двора высилось нечто вроде небольшой платформы. Это был простой обломок камня, и вот на него-то он и запрыгнул, начав важно на нем вышагивать.

– А где твой класс? – спросил я его.

Он показал – где, и после нескольких безуспешных попыток проникнуть внутрь здания через какую-нибудь из закрытых дверей мы нашли такую – с обратной стороны фасада, которая поддалась нашим усилиям. Протиснувшись внутрь, мы оказались в школьном коридоре, стены которого были сплошь увешаны портретами национальных героев, букетиками сухих цветов, плакатами и цитатами из Библии, а также огромной картой Государства Израиль после Шестидневной войны, страны, которая непрерывно сражалась за право называться страной. Пропитавший все запах бананового пюре – неистребимый атрибут начальной школы. Я не переступал порога подобных заведений с тех пор, как мои собственные дети подросли. Я начал рассказывать Гадди, что в свое время я тоже был учителем, но учил не детей, а тех, кто, став учителями, учил учиться других. Он кивал, довольный услышанным, а сам тем временем вел меня к лестнице на втором этаже к своему классу, дверь в который была, к его огорчению, как и все остальные, наглухо закрыта. Сквозь стекло можно было различить парты и стулья, расставленные вдоль стен. Затем он повел меня обратно во двор, дергая на ходу все двери подряд. Ярко светило солнце. Жалюзи на окнах домов, протянувшихся вдоль улицы, были еще опущены. Он снова радостно запрыгнул на каменную платформу, красивый и здоровый, увлеченно говоря что-то самому себе, играя то ли в директора школы, то ли в кого-то из учителей. Издалека мне видно было, как скользили по его лицу солнечные лучи, в свете которых он был похож на несколько перекормленного кабана.

– Кто у вас директор школы? – спросил я, когда он присоединился ко мне.

– У нас не директор, а директриса, – пробурчал он несколько смущенно.

– Сердце тебя больше не беспокоит?

– Нет. – Он сказал это, не задумываясь. Мы оставили школьный двор, и он предложил мне посмотреть на детский сад, в который он ходил до школы. И мы снова пошли по улице, но уже вверх, пока не подошли к маленькому каменному строению, прилепившемуся к одной стороне оврага, прямо на склоне. Ко входу вели грубые каменные ступени. Он поскакал по ним вниз, через игровую площадку с ее качелями и песочницей, и, добравшись до входа, толкнул дверь. Она не была закрыта. Я последовал за ним.

– Там кто-то есть, – прошептал он.

Мы вошли и двинулись на звуки голосов, обнаружив, что детский сад превратился во временную синагогу.

– Прошу нас извинить, – сказал я, обращаясь к небольшой группе мужчин, которые находились внутри, натягивая поперек помещения толстую веревку, призванную отделить мужскую половину от женской.

– Пожалуйста, пожалуйста, входите, – сказал один из них. – Теперь как раз будет миньян[13], и мы сможем начать службу.

– Нет, нет, – сказал я заикаясь. – Мы вовсе не собирались… Мой внук только хотел показать мне свой бывший детский сад… Мы просто заглянули… и для службы у нас ничего с собою нет…

Но они вовсе не собирались отпускать нас, у них нашлось для нас все необходимое, из шкафчика с игрушками они достали все, что нужно для молитвы: новенький, еще с этикеткой таллит, и молитвенник, и кипы.

– Проходите и присядьте, если вы устали. Мы впервые проводим здесь службу. Муниципалитет разрешил нам расположиться здесь на время праздников… Все это сделано по просьбе соседей… Мы вот-вот начнем…

Я бросил взгляд на Гадди, который с нескрываемым любопытством наблюдал за превращением его детского сада в синагогу.

– Не хочешь ли ты ненадолго задержаться и поглядеть на службу? И посещал ли ты синагогу когда-нибудь раньше?