Завершив чтение, он растерянно озирался, прислушивался, словно слепой к тишине, угадывая или точно зная, в каком ухе раздастся первый щелчок.

Чего он ждал? Одобрения? Признания? Любви? Не знаю, каково бы вам было, когда бы вы знали, что вас никто не любит.

Две строчки против десяти. Думаю, если бы математический расклад был другим и удачных строк было бы втрое больше, ничего бы не изменилось. Любовью правит не математика, а химия. Сергеев пока не был силен ни в чем, но нужно было видеть, как он заряжался на то, чтобы отвоевать себе место.

Я знал, что Сергеев серьезно пострадал в армии. Что-то там связанное с неуставными отношениями: избиения, драки, госпиталь, военно-врачебная комиссия, увольнение по статье. Он никогда не рассказывал подробности этой истории, а я не спрашивал – ни к чему было вызнавать то, что ни одного нормального человека никогда не заинтересует. Все было в прошлом, как в темном чулане за намертво заколоченной дверью. Я знал, что теперь он жил на таблетках и совсем не употреблял алкоголь. Можно было сколько угодно подшучивать над ним с тем же Евгением или Аликом, но, оставаясь наедине с Сергеевым, мне хотелось говорить ему лишь слова одобрения, понимая, что этот человек прошел ад и, может быть, до сих пор шагает по его пустоши.

В семье тоже было не без проблем. То, что его мать была зациклена на проверке документов, это еще полбеды. Основные неудобства доставлял младший брат. Он был добрым малым, безобидным, как пичуга, а еще хорошим шахматистом, даже имел какой-то разряд, но так бывает, что именно такие люди и сходят с ума, уходя в мир резных фигур и выверенных ходов, как это случилось, например, с набоковским Лужиным. Жизнь для них превращается в напряженную шахматную партию, где нет места любви и живому слову и где любой неверный шаг может стать роковым и привести к проигрышу, а значит, к концу игры.

Тихий и замкнутый в себе, брат сутками проводил время за решением шахматных задач, выстраивая фигуры на доске в том или ином порядке, а потом его начинало клинить. Не знаю, каким образом это выражалось, но, чтобы привести в чувство, его быстренько сдавали в психушку, и он какое-то время проводил там, однако признаки помешательства атомной пылью оседали на всем, что было в квартире. Все там пахло этим помутнением, даже чай, что я пил на кухне, горчил слабым помешательством.

Но зато от всего этого оставались две строчки, всегдашние две его гениальные строчки среди множества никудышных. Например, такие: «Потому что правда, как ложь, крепка. Потому что солнце как бой быков». Даже Омару не снилось ничего подобного, не говоря уже о всех нас. Ради подобных алмазов можно было тоннами перелопачивать эту руду, которую Сергеев называл стихами.

В середине девяностых мы с Аликом и еще парой ребят открыли рекламное агентство. Теперь нам всем приходилось часами сидеть за телефоном, вызванивая потенциальных клиентов. Мы продавали рекламные места в региональных выпусках газеты «Известия». У одного знакомого в Омске жил дядя, который этим заведовал, он и предложил нам попробовать себя в этом бизнесе.

Ну, тогда все были бизнесменами. Все что-то продавали, покупали, чтобы потом, накрутив новую цену, снова выставить на продажу. Кругом были посредники, крупные и мелкие спекулянты, всем хотелось легких денег. Найти человека на вакансию рекламного агента было непросто, и я предложил кандидатуру Сергеева.

Вот уж никто не думал, что именно у Сергеева дело пойдет, что он станет чемпионом по заключенным сделкам. Он собирал клиентов как опытный грибник – у него всегда было полное лукошко. Иногда даже кто-нибудь из нас был вынужден подхватывать его клиентов, потому что ему одному было не справиться с оформлением договоров. Мы ходили по офисам и просто собирали деньги, унося их в дипломатах, как в каких-нибудь лихих голливудских фильмах. Основная часть отправлялась родственнику в Сибирь, но и у нас оставалась неплохая маржа. Вернее, у Сергеева.

Эта его чертова работоспособность! Наверняка он сидел за телефоном, не вставая круглые сутки, точно так же, как и писал свои стихи, одно за другим. И если мне, например, нужно было долго настраиваться на то, чтобы набрать следующий номер и по новой начинать надоедать незнакомым людям, то Сергеев вообще не парился по этому поводу. Он словно был уверен в своем праве делать то, что делает. Вот о чем я и говорил! Не испытывая никаких сомнений, можно многого добиться, многого.

– Сергеев, ты машина! – говорил Алик восхищенно. – Тебя бы еще оттюнинговать как следует.

Не знаю, что бы с ним в конце концов стало, возможно, он бы сейчас был мультимиллионером, если бы не накрылся наш бизнес. Первым соскочил Алик, который попросту устал. Следом еще один отлетел в кювет и еще. Последними остались я и Сергеев. Конечно, этого могло хватить, но тянуть в одиночку лямку черной лошадки, пока Сергеев загребал весь жар, я не мог. Мы не вкладывались в развитие и были обречены заранее. Все, сказал я себе и ему. Приехали, слезаем с телеги.

Надо было видеть его лицо. Он не мог понять, почему все прекратилось. У него впервые появилась хорошая денежная работа, он был в команде приятных ему людей – куда все это девалось в один миг? Он не мог понять, как можно все вот так вот просто бросить, когда ничего не случилось и все работает как часы.

– Вы что, больные все? – спросил он, глядя на меня из-под бровей.

– Больные, Сергеев, – согласился я. – Ты сам-то здоровый?

Мне было легко и несладко одновременно. Я знал, что это не последний наш проект, что будут другие, а если даже и нет, то все равно ничего страшного не произошло. Подумаешь, были деньги и – вот их нет. Не в деньгах счастье, Сергеев, хотелось сказать мне ему, да тут и так было понятно, что дело не в них. Тогда в чем?

Может быть, в том, что за время совместной работы мы сблизились, и Сергеев подобрался к нам с другой стороны. Он даже пару раз побывал у Алика, что, наверное, стало высшим достижением всей его жизни. Искренне почитая его прозу, он втайне восхищался и им самим. Я видел это, замечал по его глазам, как он на него смотрит, как слушает, как с ним говорит. Сергеев завидовал его умению быть легким и обаятельным, его дару нравиться, быть великодушным и благородным – и тому, как просто ему это давалось.

Однажды Алик даже снизошел до того, чтобы обстоятельно поговорить с ним о литературе, дав Сергееву пару «бесценных» советов. Да уж, глядя на этих двоих, я уже мог кое-что предсказать, а именно что Сергеев благодаря своей настырности пойдет дальше Алика. Именно из-за своей тяжеловесности и бульдожьей хватки он будет грызть и грызть, пока не перегрызет все, что встанет помехой на его на пути, в то время как Алика просто унесет ветром, едва ли не первым порывом.

А пока Сергеев остался без работы и без друзей. Когда примерно через год я снова навестил его, он уже жил в комнате брата, потому что его комната понадобилась матери. Комната брата была раза в два больше, но Сергеев, кажется, занимал места еще меньше, чем раньше. Он обустроился в углу за шкафом. Там он поставил кровать, вся остальная территория в связи с очередным отсутствием брата пустовала.

Тут было много специфических книг. Теория шахмат, сборники шахматных задач, биографии знаменитых шахматистов. Имея такого близкого родственника, можно было либо влюбиться в эту игру, либо ее возненавидеть, но Сергеев не выказывал никакого к ней отношения. Он даже о брате никогда не говорил, словно боялся таким образом заразиться его болезнью. Ему хватало того, что он ежедневно видел его вещи и кровать. Хватало ожидания его возвращения, когда тот вновь будет целыми днями сидеть за шахматной доской и судорожно или, наоборот, осторожно передвигать костяные фигуры.

Все складывалось не очень хорошо – это если еще не вдаваться в детали. Мир был слишком суров по отношению к нему. Никто его не любил, даже собственные родители не испытывали к нему теплых чувств. Он понятия не имел, как такое могло произойти и в чем он вообще был перед ними виноват.