Чуднóй, чуднóй, чуднóй – такое сложилось у Линайны мнение о Бернарде. Чудной настолько, что в последовавшие затем недели она не раз подумывала: а не отменить ли поездку в Нью-Мексико и не слетать ли взамен с Бенито Гувером на Северный полюс? Но только была она уже на полюсе – недавно, прошлым летом, с Джорджем Эдзелом, – и безотрадно оказалось там. Заняться нечем, отель до жути устарелый – спальни без телевизоров, и запахового оргáна нет, а только самая наидряннейшая синмузыка, и всего-навсего двадцать пять эскалаторных кортов на двести с лишним отдыхающих. Нет, снова на полюс – брр! Притом она разочек только летала в Америку. И то на два лишь дня, на уик-энд. Дешевая экскурсия в Нью-Йорк с Жан-Жаком Хабибуллой или с Бокановским Джонсом? Забыла уже. Да и какая разница? А полететь туда теперь на целую неделю – так заманчиво! Да к тому же из этой недели три дня, если не больше, провести в индейской резервации! Во всем их Центре лишь человек пять-шесть побывали в диких заповедниках. А Бернард как психолог-высшекастовик имеет право на пропуск к дикарям – среди ее знакомых чуть ли не единственный с таким правом. Так что случай из ряда вон. Но и странности у Бернарда настолько из ряда вон, что Линайна всерьез колебалась – не пренебречь ли этой редкостной возможностью и не махнуть ли все-таки на полюс с волосатеньким Бенито? По крайней мере Бенито нормален. А вот Бернард…

Для Фанни-то все его чудаковатости объяснялись одним – добавкой спирта в кровезаменитель. Но Генри, с которым Линайна как-то вечером в постели озабоченно стала обсуждать своего нового партнера, – Генри сравнил бедняжку Бернарда с носорогом.

– Носорога не выдрессируешь, – пояснил Генри в своей лаконично-энергичной манере. – Бывают и среди людей почти что носороги; формировке поддаются весьма туго. Бернард из таких горемык. Счастье его, что он работник неплохой. Иначе Директор давно бы с ним распростился. А впрочем, – прибавил Генри в утешение, – он, по-моему вреда не причинит.

Вреда-то, может, и не причинит; но беспокойство очень даже причиняет. Взять хотя бы эту его манию уединяться, удаляться от общества. Ну чем можно заняться, уединясь вдвоем? (Не считая секса, разумеется, – но невозможно же заниматься все время только этим.) Ну правда, чем заняться, уйдя от общества? Да практически нечем. День, который они впервые проводили вместе, выдался особенно хороший. Линайна предложила поплавать в бассейне Торкийского пляжного клуба и затем пообедать в «Оксфорд-юнионе». Но Бернард возразил, что и в Торки, и в Оксфорде будет слишком людно.

– Ну тогда в Сент-Андрус, поиграем там в электромагнитный гольф.

Но опять не хочет Бернард: не стоит, видите ли, на гольф тратить время.

– А на что же его тратить? – спросила Линайна не без удивления.

На пешие, видите ли, прогулки по Озерному краю – именно это предложил Бернард. Приземлиться на вершине горы Скидо и побродить по вересковым пустошам.

– Вдвоем с тобой, Линайна.

– Но, Бернард, мы всю ночь будем вдвоем.

Бернард покраснел, опустил глаза.

– Я хочу сказать – побродим, поговорим вдвоем, – пробормотал он.

– Поговорим? Но о чем?

Бродить и говорить – разве так проводят люди день?

В конце концов она убедила Бернарда, как тот ни упирался, слетать в Амстердам на четвертьфинал чемпионата по борьбе среди женщин-тяжеловесов.

– Опять в толпу, – ворчал Бернард. – Вечно в толпе.

И до самого вечера хмурился упрямо; не вступал в разговоры с друзьями Линайны, которых они встречали множество в баре «Сомороженое» в перерывах между схватками; наотрез отказался полечить свою хандру сомовой водой с малиновым пломбиром, как ни убеждала Линайна.

– Предпочитаю быть самим собой, – сказал он. – Пусть хмурым, но собой. А не кем-то другим, хоть и развеселым.

– Дорога таблетка к невеселому дню, – блеснула Линайна перлом мудрости, усвоенной во сне.

Бернард с досадой оттолкнул протянутый фужер (полграмма сомы в сливочно-малиновом растворе).

– Не надо раздражаться, – сказала Линайна. – Помни: «Сому ам! – и нету драм».

– Замолчи ты, ради Форда! – воскликнул Бернард.

Линайна пожала плечами.

– Лучше полграмма, чем ругань и драма, – возразила она с достоинством и выпила фужер сама.

На обратном пути через Ла-Манш Бернард из упрямства выключил передний винт, и вертоплан повис всего метрах в тридцати над волнами. Погода стала уже портиться; подул с юго-запада ветер, небо заволоклось.

– Гляди, – сказал он повелительно Линайне.

Линайна поглядела и отшатнулась от окна:

– Но там ведь ужас!

Ее устрашила ветровая пустыня ночи, черная вздымающаяся внизу вода в клочьях пены, бледный, смятенный, чахлый лик луны среди бегущих облаков.

– Включим радио. Скорей! – Она потянулась к щитку управления, к ручке приемника, повернула ее наудачу.

– «…Там вечная весна, – запели, тремолируя, шестнадцать фальцетов, – небес голубиз…»

Ик! – щелкнуло и пресекло руладу. Это Бернард выключил приемник.

– Я хочу спокойно глядеть на море, – сказал он. – А этот тошный вой даже глядеть мешает.

– Но они очаровательно поют. И я не хочу глядеть.

– А я хочу, – не уступал Бернард. – От моря у меня такое чувство… – Он помедлил, поискал слова. – Я как бы становлюсь более собой. Понимаешь, самим собой, не вовсе без остатка подчиненным чему-то. Не просто клеточкой, частицей общественного целого. А на тебя, Линайна, неужели не действует море?

Но Линайна повторяла со слезами:

– Там ведь ужас, там ужас. И как ты можешь говорить, что не желаешь быть частицей общественного целого! Ведь каждый трудится для всех других. Каждый нам необходим. Даже от эпсилонов…

– Знаю, знаю, – сказал Бернард насмешливо. – «Даже от эпсилонов польза». И даже от меня. Но чихал я на эту пользу!

Линайну ошеломило услышанное фордохульство.

– Бернард! – воскликнула она изумленно и горестно. – Как это ты можешь?

– Как это могу я? – Он говорил уже спокойней, задумчивей. – Нет, по-настоящему спросить бы надо: «Как это я не могу?», или вернее – я ведь отлично знаю, отчего я не могу. – «А что, если бы я мог, если б я был свободен, а не сформован по-рабьи?»

– Но, Бернард, ты говоришь ужаснейшие вещи.

– А ты бы разве не хотела быть свободной?

– Не знаю, о чем ты говоришь. Я и так свободна. Свободна веселиться, наслаждаться. Теперь каждый счастлив.

– Да, – засмеялся Бернард. – «Теперь каждый счастлив». Мы вдалбливаем это детям, начиная с пяти лет. Но разве не манит тебя другая свобода – свобода быть счастливой как-то по-иному? Как-то, скажем, по-своему, а не на общий образец?

– Не знаю, о чем ты, – повторила она и, повернувшись к нему: – О, Бернард, летим дальше! – сказала умоляюще Линайна. – Мне здесь невыносимо.

– Разве ты не хочешь быть со мной?

– Да хочу же! Но не среди этого ужаса.

– Я думал, здесь… думал, мы сделаемся ближе друг другу – здесь, где только море и луна. Ближе, чем в той толпе, чем даже дома у меня. Неужели тебе не понять?

– Ничего не понять мне, – решительно сказала она, утверждаясь в своем непонимании. – Ничего. И непонятней всего, – продолжала она мягче, – почему ты не примешь сому, когда у тебя приступ этих мерзких мыслей. Ты бы забыл о них тут же. И не тосковал бы, а веселился. Со мною вместе. – И сквозь тревогу и недоумение она улыбнулась, делая свою улыбку чувственной, призывной, обольстительной.

Он молча и очень серьезно смотрел на нее, не отвечая на призыв, – смотрел пристально. И через несколько секунд Линайна дрогнула и отвела глаза с неловким смешком; хотела замять неловкость и не нашлась, что сказать. Пауза тягостно затянулась.

Наконец Бернард заговорил – тихо и устало.

– Ну, ладно, – произнес он, – летим дальше. – И, выжав педаль акселератора, послал машину резко ввысь. На километровой высоте он включил передний винт. Минуты две они летели молча. Затем Бернард неожиданно начал смеяться. По-чудному как-то, подумалось Линайне, – но все же засмеялся.