Вокруг дома государева господствовала тишина. Все дышало порядком, чистотою, спокойствием. Простота жилища усугубляла уважение к хозяину. За воротами сада, идущими к Неве, Кемский увидел мост, перешел - и очутился в Строгановом саду, где бывал с нею. Поднялся ветерок. Листья дерев зашумели: в густом кустарнике что-то зашевелилось и опять умолкло. В саду было тихо и уединенно. Дом графский заперт, но все в прежнем виде: Геркулес и Флора по сторонам крыльца, Нептун посреди пруда, ветхий мостик с березовыми перилами, моховая пещера, Гомерова гробница. Вот и Чёрная речка. На другом берегу ее жизнь и движение. Рядом красуются чистенькие домики. Группы гуляют по берегу. Дети резвятся...
XXXIX
В час обеда Кемский воротился на дачу фон Драка. В гостиной были Алевтина, муж ее, дочь, Тряпицын и несколько человек ему неизвестных. Алевтина между тем успела собраться с духом и приняла брата еще с большею твердостью, нежели утром.
- Gregoire! Platon! - громко сказала она сыновьям своим. - Presentez done vos respects a votre oncle!
Два молодые человека, один статский, другой военный, отделились от толпы и подошли к Кемскому. Он хотел пойти к ним навстречу и вдруг остановился, узнав в них тех самых молодых людей, которые вчера атаковали его на бульваре. И они его узнали. Старший, Григорий, более другого виноватый, побледнел было, но скоро оправился, улыбнулся насмешливо, закусил губу и небрежно поклонился. Младший, Платон, тот самый, который удерживал своих товарищей от шалости, бросился на шею Кемскому и с жаром обнял его.
- Наконец дождались мы счастия вас видеть! - вскричал он и залился слезами. "Добрая душа, - подумал Кемский, - он один мне обрадовался". Минута смущения пролетела. Никто того не заметил.
Пошли к столу. Алевтина подала руку Кемскому и посадила его подле себя. Подле него села Китти, а к ней подсел рябой, бледный, рыжий англичанин, ньюмаркетская конская физиономия. С левой стороны сидели сыновья Алевтины и другие молодые люди. Иван Егорович с своим причтом расположился на противоположном конце стола. По правую руку от него сидел Тряпицын, по левую домашний доктор, род коновала. Всего сидело за столом человек четырнадцать. Кушанье и вины были отборные, сервированы со вкусом и великолепием. Разговор сначала тянулся медленно, но после третьего блюда пошел быстрее.
- Что нового в свете? - спросила Алевтина чрез стол у Тряпицына.
- Важного нет ничего, ваше превосходительство, - отвечал Тряпицын, только получено известие о кончине бывшего министра юстиции, действительного тайного советника Гаврила Романовича Державина.
- И Державин умер! - с уважением сказал Кемский.
- Так точно, ваше сиятельство! Его высокопревосходительство изволил скончаться в поместье своем, в Новгородской губернии.
- Великая, невозвратная потеря! - прибавил Кемский.
- Так вы знали его, князь! - спросил фон Драк, выпучив глаза.
- Я русский, и мне не знать Державина! - отвечал Кемский. - Кто из нас (обратясь к Григорию Сергеевичу) не знает наизусть его стихотворений? Не правда ли?
- Меня из того числа исключите, - отвечал Григорий с презрительною насмешкою, - стихи Державина могли нравиться за тридцать, за сорок лет пред сим, но теперь!
- Помилуй, Григорий Сергеевич! Побойся бога! Много ли таких поэтов в мире, не скажу в России! - примолвил Кемский.
- Точно, точно! - подхватил Платон. - И наш штабс-капитан...
- Так вот из чего биться изволите, - сказал с презрительною усмешкою Тряпицын, - дело идет о стихах! А главное вы забыли: он был действительный тайный советник, александровский кавалер. Покойная императрица пожаловала ему несколько сот душ, и уж, верно, не за стихи.
- Он соединил в себе свойство двух лиц: и государственного человека и писателя. Награждали за одно, чтили за то и за другое.
- Ой уж мне эти господа сочинители! - сказал Тряпицын. - Вот, например, есть у нас в канцелярии...
Кемский прервал его с нетерпением:
- Если вы не понимаете, что значит великий писатель, так извольте молчать. - Все смутились: Алевтина покраснела, фон Драк побледнел, Тряпицын посинел: такого позора не было ему давно, и еще в доме его покровителя! Молодые люди не могли удержать смеха, и бесчувственный Григорий улыбнулся.
- Впрочем, - сказал фон Драк, - Яков Лукич прав: господ писателей балуют непомерно. Не знаю, известно ли вам, князь, что одного из них недавно, вопреки указу 6-го августа 1809 года, произвели без экзамена в статские советники и дали ему анненскую ленту. Ленту - новопроизведенному статскому советнику, к которому еще накануне того дня надписывали: его высокоблагородию! (Тряпицын что-то подсказал ему на ухо.) Да, и еще шестьдесят тысяч чистогану. А что он сделал? Вот наш брат (поглядывая на Тряпицына) трудится весь век с крайним опасением, а на старости того и смотри что с голоду по миру пойдет! - Кемский удивлялся красноречию фон Драка: видно было, что его задели за живое.
- Да кто этот писатель? - спросил он.
- Право, запомнил имя, - сказал фон Драк. (Тряпицын что-то пробормотал про себя.) - Да, да, да! Это тот самый, который написал сказку о Бедной Лизе.
- Карамзин! - воскликнул Кемский с восторгом. - Карамзин, который уже несколько лет занимается сочинением русской истории. Так, видно, он ее кончил?
- Написал и представил государю восемь томов, - отвечал Платон.
- Так это он награжден государем с истинно царскою щедростью! В этом я узнаю нашего императора! Дай бог ему многие лета!
- Против высочайшего повеления, - продолжал фон Драк, которому Тряпицын служил суфлером, - ни толковать, ни спорить не смею-с, но удивительно, как можно было дать такую награду за восемь томов! Да наш годовой отчет будет и толще и дельнее! - Кемский не отвечал.
- Однако согласитесь, дядюшка, - возразил Платон учтиво, - что Карамзин испортил русский язык. Наш штабс-капитан...
- Может быть, очень хороший человек, но если он утверждает эту нелепицу, то достоин сожаления! - отвечал Кемский. - Знаете ли вы, в каком детском состоянии был русский язык, как бесцветна была русская литература до Карамзина? Он первый заговорил чистым русским народным языком, и все сердца русские отозвались на его голос. Слог времен предшествовавших был какою-то безобразною смесью условных, чуждых нам оборотов. Нелепая мысль, будто латинский язык есть корень, основание и образец всех прочих, убивала дух языка русского. Правда, что некоторые писатели и прежде Карамзина пытались писать по-русски, но решительно начал он первый.
