Как и Эпикур, он предостерегает своего ученика против, быть может, самой большой опасности, которое удовольствие несет в самом себе как внутреннее противоречие и разрушительное начало. В качестве иллюстрации он приводит пример собаки, с жадностью хватающей бросаемые куски и заглатывающей их так быстро, что это лишает ее возможности их посмаковать. Напротив, мудрец в каждый момент своей жизни ощущает свою самодостаточность (вспомним «сытого гостя» Лукреция) и ни на что не надеется. Это чувство самообладания, эта способность переживать каждый момент жизни во всей его полноте является одним из главных интуитивных открытий эпикуреизма. Эпикур согласен с критикой «удовольствия движения», которому противопоставляет «удовольствие покоя», надеясь тем самым опровергнуть классическую аргументацию против возведения любого удовольствия в ранг абсолютного блага. Теперь нам более ясен смысл урока, который преподносил своим юным слушателям Аттал, показывая опасность удовольствия во всех его видах. Главным объектом критики у него было желание, ибо неудовлетворенность он считал одним из самых страшных зол, делающих душу несчастной. Вместе с тем он отдаляется от Эпикура, приходя к выводу, что «стыдно мерить счастье золотом и серебром, но так же стыдно мерить его водой и ячменной кашей». Истинная, высшая ценность заключается в «свободе», то есть абсолютной независимости человека: что проку ограничивать свои потребности самыми насущными, а желания – самыми скромными, если может статься, что и в этой малости тебе будет отказано? В конечном счете Аттал остается на позициях стоицизма, а «крюк» в сторону эпикуреизма делает лишь для того, чтобы вернее прийти к собственной цели – открытию понятия autarkeia. Здесь пунктиром намечается идея, которой предстоит стать одной из ключевых в творчестве Сенеки – смерть есть высшее средство достижения свободы. «Голод уничтожает голод», – говорил Аттал. Эти слова, приведенные в «Утешении к Марции», выражают хвалу смерти, они же многократно цитируются в «Письмах к Луцилию» и в трактате «О провидении». Быть полностью защищенным от любых ударов Фортуны – это требование, изложенное в трактате «О счастливой жизни» и содержащее критику гедонизма во всех его проявлениях, у Сенеки фигурирует как заимствование из Аттала. Тот, кто сумел освободиться из-под власти Фортуны, становится равным Юпитеру. Не приходится сомневаться, что в эту сентенцию Аттала входит сознательное напоминание о максимах киников. Но разве учение киников не является одним из источников стоицизма? Аттал принимал на свой счет парадоксы Зенона, точнее те из них, что шли от Диогена. Он называл себя «царем», но Сенека в те годы считал, что его учитель стоит выше царей, потому что в его власти судить о царях. Курьезом выглядит тот факт, что, проповедуя перед юным Сенекой учение, восходящее к временам, когда Диоген обличал сильных мира сего, а Зенон намеревался занять должность свободного советника при Антигоне Гонате, Аттал на самом деле готовил его к будущей деятельности на посту «министра» при Нероне.
Аттала явно интересовала одна из этических проблем, разработку которых начал еще Хрисипп, а продолжил Гекатон. Речь идет о проблеме «благодарности» (gratia). В качестве иллюстрации неблагодарности Сенека приводит одно из его высказываний: «Злобность впитывает в себя же большую часть собственного яда». Здесь мы встречаемся с понятием commendatio («благоприятный отзыв, одобрение»), которое выражает естественный долг доброжелательности и служит одним из оснований всей системы. Злоба (malitia), понимаемая как отказ относиться к окружающим с доброжелательностью, от природы, присущей человеческому существу, действует разрушающе на самого носителя злобы и уже в силу этого является причиной его несчастья. Неблагодарный, «злобный» человек совершает над собой нечто вроде самоубийства и «отравляет» собственную жизнь.
Таково если не учение Аттала, которое в полном виде до нас не дошло, то хотя бы приблизительная реконструкция, к несчастью, фрагментарная, того, о чем размышлял и чему учил Аттал. Образ его мыслей кажется очень близким к образу мыслей Сенеки, но это может объясняться тем, что единственным источником наших знаний о нем как раз и служит Сенека, усвоивший уроки своего учителя и использовавший их для защиты собственных идей. Но еще более вероятно, что именно благодаря этим урокам он и избрал путь, которым следовал потом в жизни. Судя по всему, Аттал придерживался методики обучения, преимущественно ориентированной на действие. Он говорил своим ученикам, что любое приобщение к философии должно оказать на них благотворное воздействие, сделать их «более здоровыми или способными стать более здоровыми». Но это не значит, что он.не владел точным знанием произведений мыслителей-стоиков. Мы уже убедились, что он наверняка читал Гекатона, Хрисиппа, а также Посидония. Он размышлял об условиях существования человеческого общества, уделяя, быть может, особенное внимание психологическим основам внутренней жизни: механизму желания, диалектике и аскезе самоотречения, достижению свободы «в уме». Ради этих целей он готов был с благодарностью принять самые суровые удары Фортуны. «Я предпочитаю, чтобы Фортуна держала меня во всеоружии, а не купающимся в удовольствиях. Меня подвергают пыткам, но я сохраняю стойкость, и это хорошо. Меня убивают, но я сохраняю стойкость, и это хорошо». В этом смысле он более принадлежит не стоицизму вообще, но именно римскому стоицизму. Можно не сомневаться, что благодаря его стараниям Сенека познакомился с основной частью философской традиции, которая, не нарушая преемственности, тянулась от Зенона до современников Тиберия. Отметим, наконец, что все цитаты из Аттала, приводимые Сенекой, собраны в его позднейших трудах, особенно их много в «Письмах к Луцилию». Складывается впечатление, что в тот момент, когда мысль философа стремилась к наибольшей глубине и наиболее полному осознанию себя, наставления учителя всплыли в его памяти, живые и своевременные, как никогда прежде. Может быть, это потому и произошло, что именно Аттал дал Сенеке основу философских знаний, задал его мысли магистральное направление.
Что касается Секстиев, то их учеником, правда, не прямым, а косвенным, Сенека стал через другого своего учителя – Папирия Фабиана. Происхождение Секстия-отца позволило Цезарю предложить ему попробовать себя в роли сенатора. Секстий отклонил предложение и предпочел целиком посвятить себя философии. Зато благодаря этой детали мы можем приблизительно установить даты его жизни. Если сенаторскую тогу предлагал ему Цезарь, значит, до 44 года до н. э. Секстию должно было как минимум исполниться 25 лет, хотя, скорее всего, он был старше и родился около 70– 69 года. Он был чуть старше Вергилия, но моложе Цезаря и Цицерона. Лично встречаться с ним Сенека не мог, а с его учением познакомился через Папирия Фабиана и Сотиона. Это учение показалось ему настолько интересным, что в пору создания «Писем к Луцилию» он еще раз вернулся к его трудам. Те данные, которыми мы располагаем относительно его мировоззрения, дошли до нас именно благодаря Сенеке.
Секстий и писал, и учил по-гречески, хотя сам был римлянином. Полностью его звали Квинт Секстий Нигер; личное имя упоминает Сенека, личное и cognomen – Плиний, в списке авторов, чьи материалы он использовал в книге XXVIII «Естественной истории». Плиний уточняет, что Секстий Нигер, автор сочинения по медицине, писал по-гречески, что служит еще одним доказательством тому, что речь идет об одном и том же человеке. Следовательно, Секстий принадлежал к тем римлянам, которые, живя в пору, когда Цицерон сочинял свои великие философские диалоги, считали, что лишь на греческом можно адекватно выразить философскую мысль. Очевидно, Секстий, что было общепринято, какое-то время обучался в Афинах, хотя и в Риме, как нам известно, проживало немало философов, преподававших на греческом языке. Именно их ряды решил пополнить Секстий, захотев помериться с ними силами. Он не признавал своей принадлежности к Стое и с гордостью называл себя основателем новой, римской школы.
