(моё)
«Боже, любить Тебя меня не побуждай
И не ввергай меня Ты в ад, вконец избитым,
Где бросишь навсегда за причинённые обиды
И равно не сули мне чаемый мной рай
Лишь Ты, Господь, один меня и побуждай
Распятым зреть Тебя,
К израненному телу шанс припасть мне дай
И смерть Твою, и поруганье осознать любя».
«И напоследок сподоби меня возлюбить Себя
И хотя прейдёт небо, я бы любил Тебя
И пусть исчезнет сам ад, возбоялся бы Тебя»
«И во имя любви к Тебе не вынуждай меня к жертве
И потому как все мои надежды мертвы
С прежней силой я готов и впредь любить Тебя». (серьёзный перевод)
Я глух, о Боже, к мыслям о любви
Небесной, мне обещанной когда-то;
Я глух и к мыслям о мученьях ада,
Боясь принизить благости твои.
Я слышу лишь Тебя, но не в раю,
А на кресте, язвимого толпою,
И муки, выносимые тобою,
Страданья, смерть высокую твою.
Тебя любить – великая отрада:
И без небес любви я не отрину,
Без ада – страха я не позабуду.
В любви моей мне не нужна награда,
С надеждой или без – мне все едино,
Как я любил, так и любить я буду.
Полагаю, что помимо прочего вся служба и стихотворение в особенности смягчили суровое сердце моей бабушки. Все заметили, что начиная с данного, произошедшего в деревне, события она стала чуть ближе к религии и начала ходить в церковь уже по собственному желанию, а не только потому, чтобы её просто там видели другие люди. Также перестала злословить на духовенство по привычке, как нередко поступала ранее, и когда мы возвратились в Сантьяго, то приказала выстроить красивую молельню с цветными витражами в своём доме на улице Армии Освободителей, где уже молилась так, как считала нужным. Католическая вера с её канонами женщину чем-то не устраивала, поэтому всё приходилось приспосабливать под себя. После вечерней молитвы, мы возвращались со своими свечами в просторную гостиную, где пили кофе с молоком. Женщины тем временем здесь же вязали или вышивали, а мы, являясь всего лишь запуганными детьми, слушали сказки о привидениях, что рассказывали дяди и тёти. Ничто нас так не пугало, как имбунче – злой дух или некое зловредное существо из туземной мифологии. Говорили, что индейцы выкрадывали новорождённых, чтобы затем превратить их в настоящих имбунче. Так, бедняжкам зашивали веки и анальное отверстие, растили их непременно в пещерах, кормили кровью, ломали ноги, выкручивали головы назад и запускали свою руку под кожу на спине, и с помощью подобных манипуляций овладевали максимальной удачей сверхъестественных сил. Из страха окончить свои дни, став пищей имбунче, дети не высовывали носа за пределы дома после захода солнца, а кое-кто, в том числе и я, спали, укрывшись с головой одеялами, мучимые наводящими ужас ночными кошмарами. «До чего же ты суеверная, Аврора! Никаких имбунче не существует. Ты и вправду веришь, что ребёнок сможет пережить столь жуткие пытки?» - подобным образом бабушка пыталась со мной рассуждать, однако ж, аргумента, способного избавить меня от вызываемого нервным перенапряжением стучания зубами, так и не находилось.
Вынашивая ребёнка, Нивея практически не переживала о впечатлении, которое производили на слушателей рассказываемые истории, занимая себя лишь тем, что высчитывала близость предстоящих родов, судя по частоте использования ночного горшка. Когда женщина поднялась тринадцать раз подряд за две идущие друг за другом ночи, то за завтраком объявила, что вот и пришла пора искать доктора, и действительно в этот же самый день начались характерные сокращения мышц. Необходимых средств поблизости так и не нашлось, разве что кто-то подсказал позвать акушерку из ближайшей деревни, кем на деле оказалась лекарка-травница с яркой внешностью, индианка непонятного возраста из племени мапуче, и почему-то вся бурого цвета – её кожа, косы и даже одежда были природных, естественных оттенков. Она приехала на коне, с сумкой, в которой находились различные растения, масла и лекарственные сиропы. Женщину целиком закрывала накидка, скреплённая на груди огромной серебряной заколкой, украшенной древними колониальными монетами. Тётушки не на шутку испугались, потому что лекарка-травница видимо сама недавно вышла из самых глубин Араукании, хотя Нивея приняла её, не выказывая ни малейшего недоверия. Подобное затруднительное положение женщину не пугало, ведь уже раз шесть той доводилось проводить схожие опыты. Индианка неважно говорила по-кастильски, хотя, казалось, что прекрасно знала своё ремесло, и как только сняла накидку, мы смогли увидеть чистоплотную лекарку. По традиции небеременные не входили в комнату роженицы, так что молодые женщины ушли вместе с детьми в противоположную крайнюю часть дома, а мужчины собрались в бильярдной поиграть, выпить и покурить. Нивея в сопровождении индианки ушла в главную комнату, куда также направились и некоторые, являвшиеся членами семьи, старшие женщины, чтобы, сменяя друг друга, молиться и помогать. Кто-то взялся приготовить кур тёмного цвета, чтобы затем сварить из них питательный бульон, способный поддержать силы матери до и после родов. Ещё решили вскипятить огуречную траву, сделав из неё настой, питьё которого неизменно отзывалось предсмертным хрипом или сердечной одышкой. Любопытство взяло вверх над угрозой бабушки устроить взбучку, если та застанет меня крутящейся возле Нивеи, поэтому я незаметно пробралась в задние комнаты и стала шпионить. Я видела служанок, ходящих с белыми тряпками и лоханями с горячей водой, пахнущей маслом ромашки и нужной для того, чтобы массажировать живот. Также они принесли одеяла и уголь для жаровен, ведь женщины ничего так не боялись, как ощущения жуткого холода в животе или, другими словами, малейшего охлаждения во время родов. Слышался продолжительный гул бесед и смеха; мне отнюдь не казалось, что по другую сторону двери царила атмосфера беспокойства и страдания – всё было наоборот: женщины вели себя так, словно веселились на каком-то празднике. Если учесть, что из своего потайного места я ничего не видела, а призрачное дыхание тёмных коридоров беспрестанно взъерошивало мне волосы на затылке, то практически сразу мне здесь стало скучно, и я отправилась играть с двоюродными братьями и сёстрами. Однако, под вечер, когда вся семья собралась в молельне, я вновь приблизилась к комнате роженицы. На ту пору голоса смолкли, а вместо них чётко слышались натужные стенания Нивеи, шёпот молитв и шум дождя, стучащего по кровельной черепице дома. Застыв на месте, я так и сидела в повороте коридора, вся дрожа от страха – ведь я была уверена, что сейчас вполне могли прийти индейцы и украсть малыша Нивеи…а вдруг явившаяся сюда лекарка-травница и была одной из тех ведьм, кого напускали имбунче на новорождённых? Как же Нивея не подумала об этой ужасающей возможности? Я вот-вот была готова побежать обратно в молельню, где находились люди, и горел свет. Но случилось так, что именно в этот момент вышла одна из женщин найти необходимые в данной ситуации вещи, оставив за собой чуть приоткрытую дверь, благодаря чему я, хотя и смутно, могла разглядеть происходившее в комнате. Меня никто не видел, потому что в коридоре царила тьма, тогда как внутри, напротив, преобладало освещение, создаваемое двумя лампами, горевшими на животном жире, и повсюду расставленными свечами. Три зажжённые жаровни по углам обеспечивали в этом помещении более тёплый воздух, нежели в остальных частях дома. Также тепло исходило и от чугунка, в котором кипятили листья эвкалипта, что насыщали воздух свежим ароматом леса. Нивея, одетая в короткую сорочку, жакет и толстые шерстяные гольфы, сидела на корточках на одеяле, вцепившись обеими руками в две мощные верёвки, свисавшие с потолочных балок, а сзади ту поддерживала лекарка-травница, которая, не переставая, тихонько шептала слова на другом языке. Объёмистый, и вдобавок отмеченный синими венами, живот матери в мерцающем свете свечей казался неким чудовищем, будто сам он являлся чужеродной частью тела роженицы, и его даже вряд ли можно было считать чем-то человеческим. Нивея тужилась - с головы до ног вся в поту, с приставшими ко лбу волосами. При этом она надула губы и закрыла глаза, под которыми виднелись тёмно-лиловые круги. Одна из моих тётушек молилась на коленях рядом со столиком, где располагалась небольшая статуя святого Рамона Нонато, заступника всех рожениц, единственного святого, появившегося на свет не совсем нормальным путём – ребёнка вытащили, разрезав сильно вздувшееся пузо его матери. Ещё одна женщина находилась рядом с индианкой, держа под рукой умывальный таз с горячей водой и стопку чистых тряпок. Наступила короткая пауза, во время которой Нивее удалось жадно глотнуть воздуха, а лекарка-травница встала впереди и своими тяжёлыми руками принялась массировать живот так, будто удобнее устраивала дитя внутри роженицы. Вскоре фонтан кровавой жидкости пропитал всё одеяло. Лекарка-травница отделила его с помощью тряпки, вмиг ставшей мокрой насквозь, и вслед за этим подобная участь постигла ещё несколько тряпок. «Будь благословлён, будь благословлён, будь благословлён», - слышала я, как говорила индианка на испанском языке. Нивея вцепилась в верёвки и стала тужиться с такой силой, что на шее аж проступили сухожилия, а вены на висках так бы и лопнули. Из губ женщины вырвалось глухое мычание, вслед за чем между ног показалось нечто, что сразу бережно взяла лекарка-травница и удерживала буквально мгновение, за которое Нивея успела перевести дыхание и начать тужиться заново до тех пор, пока не вышел весь ребёнок. Я подумала, что упаду в обморок от ужаса и омерзения, и, спотыкаясь, попятилась по длинному и злополучному коридору.
