Кит невольно схватился за карман на груди, как за сердце, — коммуникатор был на месте.
Снаружи послышался злобный, напирающий на душу хруст снега.
Порыв воздуха, дуновение духов…
— Стойте! — звонкий, властный и бесстрашный голосок княжны, подавшейся к открытой двери сарая. — Еще шаг — и я буду стрелять! — И такой же звонкий и властный приказ ему, Никите: — Заводи же! Убирайся отсюда живо!
Граммофон, надо полагать, стоял где-то рядом… И вот незадача, Кит его не видел… И вообще, не может он бросить княжну в опасности!
— Лиз… Подожди чуть-чуть… Я их всех…
Снег наружи мутно белел в ночи. Значит, княжна стояла и прикрывала его не в дверях, а разумно встав у косяка… Но ему то можно! Ему все тут нипочем!
Он и вышел из сарая, как Терминатор, который уже «бэк».
— Эй, чуваки! Вы бы все валили отсюда на хрен, а?
— Боже! Что ты делаешь?!
Такого рывка Кит никак не ожидал. Княжна схватила его за плечо, дернула назад, так что Кит едва не упал на спину.
Бах! Бах! Выстрелы-удары в ночи… Вскрик княжны, падающей навзничь… на хрустящий снег… Отчаянный стон…
— Ники-и-ита! Уходи-и-и!
Ярость! Настоящая ярость рождается не в сердце, не в душе, не в желудке, который в этот миг сжимается, как боксерский кулак. И уж точно — не в голове, не в жалкой и жидковатой толпе нейронов-крокозябр. Настоящая ярость рождается где-то вовне и очень глубоко внизу — может быть, в самом аду. А ты просто, как вулкан Везувий, пропускаешь сквозь себя адскую струю магмы, подпирающей снизу и вырывающейся из огромного, жгучего, испепеляющего все живое океана ярости.
Вот и превратился Никита в такой яростный вулкан Везувий.
— А-а-а! Козлы долбаные! — заорал он во тьму внешнюю…
…и сделал то всего-ничего — просто выбросил вперед левую руку.
Изысканный веер плазменных разрядов испепелил и уничтожил ночь. Всё и всех в ней!
Снег взорвался жгучим паром-кипятком, дохнув в лицо, как жаркая и влажная львиная пасть. Взлетели вверх метра на три вспыхнувшие шинелями тела. Жуткие крики!
Вспыхнула и взорвалась всеми стеклами дача, крыша рухнула-провалилась вниз. Вспыхнули адскими факелами — от корней до крон — сосны. Вспыхнул и тут же осыпался черной золою периметр забора… Там, за ним, в панике разбегались те, кому в тот миг Судной Ночи повезло не сгореть заживо!
Теперь всё стало видно, как в день конца света.
— Что ты сделала, дура! — уже не сквозь ярость, а сквозь плач, магмой рванувшийся в горло из души, заорал Кит, падая на колени перед лежавшей на снегу княжной. — Меня же пули не берут!
А что она такого сделала?! Просто прикрыла собой Кита, как когда-то это сделал неизвестный капитан Кравцов, Царствие ему Небесное!
Теперь всё было видно в свете горевших и трещавших вселенскими факелами сосен. На рыжей лётной куртке княжны Лизы было видно пулевое отверстие. Прямо напротив сердца… Нет, немного выше! Слава Богу, кажется, выше!
Княжна порывисто, но мелко дышала… Пар жизни выходил из нее маленькими толчками.
— Ничего, Никитушка, ничего, — прошептала она. — Уходи скорее… Музыку нашу ставь… Все равно же… Так ведь куда лучше, чем от чахотки… в изгнании… глупое пророчество…
— Нет! Нет! Слышишь, я тебя спасу! — кричал Кит во всё горло, будто княжна была уже далеко, невозможно далеко от него…
…уезжала на том волшебном поезде времени, а он, брошенный и одинокий, оставался на пустом ночном перроне, в адском свете сгоравшего дотла мира.
Глаза княжны сверкнули, как самые далекие звезды.
— Ты ее уже разбудил? — спросила она стихавшим голосом.
Врать! Врать! Он же поклялся врать!
— Нет еще… Но я сделаю это. Клянусь! Я знаю как!
У него голос сел — то ли от крика, то ли от холода. Но холода он сейчас не чувствовал — адский жар палил ему щёки.
— Я тоже знаю, — улыбнувшись сквозь боль, прошептала княжна.
Она собрала все свои силы. Она подняла руку и обняла Кита за шею. И пригнула к себе. Это было очень трудно — на лбу у нее засверкали капельки пота…
Глаза ее так и светились в эту минуту, как вечные звезды, до которых лететь миллион световых лет, но душою-то — всего один миг.
— Ты должен сделать так, — дохнула она ему в глаза уходившим теплом. — Просто сначала полюби ее… а потом…
Она будто приподнялась сама, взлетела над мёрзлой землею и эпохой — сделать главное… простое и главное…
Просто губы. Очень теплые, мягкие, родные губы… Как свои собственные, только еще роднее… Дыхание, входящее в тебя всего, в твою душу… Пробуждающее навсегда… Язык, нежно, робко и сильно прикасающийся к твоим губам, к твоему, такому пугливому в первый раз языку… И просто родной запах — за него отдать жизнь так же легко, как бабочкой-подёнкой влететь в радостный огонь вечно горящей свечи…
Когда-то так же, но не так — по-сестрински утренне — в берлинском подземелье будила его к жизни Анна, вдыхала в него жизнь, но еще — не любовь.
Кит, казалось, сам взлетел над черной и обожженной, чужой землей… А княжна Лиза потеряла сознание и упала на снег.
— Нет! Не уходи, слышишь!
Соображать, а не истерить — вот, что надо было теперь!
Кит огляделся. Граммофон отсвечивал в сарае красивыми, но равнодушными латунными деталями. Ну и что — сейчас ввалиться в самолет к маме с умирающей княжной Лизой на руках? Что из этого будет? Ступор экипажа, смерть чужака на борту, обмороки мамы и разборки со спецслужбами. На всю оставшуюся жизнь, как у дедушки Вольфа.
Коммуникатор — вечеринка Дума — папа всё устроит… Вот единственный путь! Папа сможет помочь. Папа может!
Колени уже онемели от холода мертвой земли… а щеки и мозги горели-полыхали. Кит, чуть не отрывая карман, выдернул из него коммуникатор… включил его… Мелькнул бельмом треснутый экранчик и погас… Зарядка кончилась! Он мог починить всё, что угодно, но не способен был ни во что вдохнуть настоящую жизнь… И что теперь оставалось, как не смерть под горящими соснами!
— Господи Бог! Если Ты есть, ну, помоги же, помоги!.. А то я тут тоже сдохну! Вот сдохну — и всё! — твердо пообещал Кит. — Никуда не пойду!
Удар ослепительной молнии в двух шагах.
Звон в ушах.
Кто это?! Архангел?
Чего захотел!
Просто девочка Аня… Сестрёнка в топике и с голым пупком… Ей что адский жар, что адский холод — всё нипочем. Огляделась.
— Ничего себе, пикничёк-шашлычок! Что за хрень тут у тебя? А, братишка?
Кит уже не мог выдохнуть никакого крика спасения. Горло только хрипело и сипело, как сломанный граммофон. Его трясло.
— Я засекла плазменный всплеск разрушителя. У тебя тут гора трупов, между прочим… Что пошло не так?
— Лиза ранена… — выдохнул Кит и вытолкнул из горла еще одно слово, острое, как рыбья кость: — Умрёт. Она так умрёт…
В глазах у него разливались синие и сиреневые круги — и это был отнюдь не контур временного перехода.
Анна вспышкой-всплеском надвинулась на него — оказалась так же, как и он, на коленях — на мерзлой, чужой земле. Пронзила душу вишневыми огоньками. Она могла и умела быть разной. Тысяча характеров были заложены в нее. Она выбирала самый нужный.
— Да, братишка, плохо… А кто-то в будущем говорил, что ты — бесчувственный. Врал. — Она вгляделась в смертельную точку на лётной куртке княжны Лизы. — Сквозное ранение. Верхняя доля левого лёгкого. Здравоохранение в восемнадцатом году не соответствует стандартам. Она умрёт.
— Нет! — гаркнул Кит из последних сил во всесильное ухо сестрёнки. — Вытащи нас! К папе! Он придумает!
Огненно-вишневый взгляд сестрёнки — в душу навылет.
— У нас будут неприятности, братишка.
— Хрен с ними!
— Большие неприятности…
— Да по фигу мне, слышишь! Вытащи нас отсюда, прошу!
Вишенки-угольки загорелись ярче.
— Ты ее любишь? — спросила Анна так тихо, как могла бы спросить только княжна «Ты меня любишь?», если бы…
— Да! Да! Да! — заорал Кит, убивая всю эту страшную, чужую ночь.
— Классно! — радостно и вдохновенно, даже с завистью оценила Анна. — Я этому тоже когда-нибудь научусь… Ты сможешь ее поднять?
