– Одно дело-то можно…
– А вы знаете, сколько нераскрытых убийств в области, Валентин Степанович?
– Ну, сводки читаем… Но такого, чтобы священника убивали, еще не было, Данила Павлович.
– Такого нет, – и Ковшов смолк, услышав, наконец, что вызываемый им абонент освободился; до этого пипикали короткие гудки в трубке – заместитель прокурора области с кем-то разговаривал.
Когда они спускались вниз, майор, все время поглядывающий на Ковшова, не выдержал, спросил:
– Ну как?
– Игорушкина на месте нет. Занят другими вопросами. Поедем на место этим составом. Старших следователей и важняков пока беспокоить не будем, районных тоже.
– Уже кое-что, – посветлел майор. – А вот и Владимир Михайлович нас поджидает.
Шаламов покуривал возле «уазика», о чем-то мирно беседуя с шофером.
– Вперед и с песней? – кивнул Ковшов приятелю.
– Получил ценные указания? – не упустил момента подколоть его тот, занимая прежнее место в машине.
– Виктор Антонович распорядился больше никого не брать.
– А районников?
– Обойдемся.
– Значит, расхлебывать нам до конца?
– Начальство решит потом. Игорушкина на месте нет.
– Знамо дело, нам.
– А мы на что, Владимир Михайлович? – заулыбался Серков, обернувшись, и кивнул шоферу. – Гони, Сашок, к храму.
– От вас пользы, как от козла молока, – нахмурился Шаламов. – Неделю побегаете, а там сгинете. Знаю я оперов.
– Обижаете, Владимир Михайлович. За милицией, может, и водятся такие грешки, а мои орлы не подведут. Пока все точки не расставим…
– Ладно. Ловлю на слове. Вашими молитвами…
Ковшов не мешал их «объяснениям в любви», размышляя над услышанным от заместителя прокурора области, хотя Колосухин и был, как обычно, лаконичен. Озадачивала неординарность ситуации. Выходило, что они еще до трупа не добрались, а высшие лица области уже все на уши поставлены. Генерал Комитета Марасев доложил Боронину в обком партии, Торину в облисполком и в прокуратуру. Событие действительно чрезвычайное. Даже из того, что поведал майор, видно невооруженным глазом. Но все ли он поведал? Гэбэшники не могут без секретов. Своих тайн они не открывают никому. Однако самое неудовлетворительное было то, что на месте происшествия, кроме опера Волошина, никто еще не был. Даже они, которым поручалось это сделать, не знали толком ничего. Объективности никакой, а наверху уже все известно…
– Вот мы и на месте, – вернул Ковшова на грешную землю Серков. – Приехали, Данила Павлович. Вы что-то задумались?
– Тихо, однако, – подал голос и Шаламов. – А вы, товарищ майор, о какой-то суматохе беспокоились?
– Прекрасно, если я ошибаюсь, – тревожно оглядывал церковь и прилегающие служивые строения Серков. – Странно, но и праздношатающейся публики не видать…
– Какой, какой публики? – разинул рот Шаламов от неожиданной тирады майора.
– Шляющейся! – в сердцах бросил тот. – Нам бы теперь побыстрей лейтенанта Волошина отыскать!
Он не договорил. Из дверей храма торопливо вышел высокий сутулый человек в черной рясе и, колпаком на голове, поклонился приехавшим и, выбрав Серкова, соскочившего с переднего сиденья, двинулся к нему навстречу, внятно произнес, не поднимая головы:
– Доброго здравия вам, люди державные[4].
Приехавшие закивали в ответ.
Следом за служителем церкви на пороге появилась статная фигура второго. Этот крепок, дороден телом и обличьем, в два-три раза толще первого, хотя и ниже ростом. Одет гораздо величавее, впечатлял выпуклыми глазами, заметными даже в больших роговых очках, длинным волосом и окладистой седеющей книзу бородой. На груди его возлежал отливающий благородным серебром увесистый крест с распятием.
– Отец Никон, – представил суетливо, еще более ссутулившись, первый. Хотел что-то добавить, но, взглянув на величавого, только и смог сказать: – Священник храма…
И отодвинулся за спину главного.
– Здравствуйте… батюшка, – за всех троих выдвинулся к священнику майор Серков, – это работники областной прокуратуры.
Он отвел руку, указывая на переминающихся с ноги на ногу Ковшова и Шаламова, и умолк: видно, запас красноречия и опыт общения с такой аудиторией у него иссяк. Священник почтительно склонил голову в сторону прокурорских и тоже едва кивнул.
– Здравствуйте! – вразнобой сказали Ковшов и Шаламов; получалось совсем как-то несуразно, но ни тот, ни другой никак не могли найти нужной манеры поведения с церковнослужителями, как их именовал майор Серков.
– Здесь у вас наш товарищ, – как к глухому, обратился майор к священнику. – Нам бы к нему?..
– Благословляю, – не дождавшись продолжения от майора, отец Никон поднял руку к груди, помедлил, раздумывая, выражение величавости на его лице разгладилось, обнажив личность, отягощенную своей, ему одному известной тревогой земного человека; он пригласил рукой ко входу в церковь и произнес: – Пожалуйте в Божий храм.
И сам, развернувшись и перекрестившись, пожаловал первым. Майор и Ковшов с Шаламовым двинулись было за ним, но их ловко обогнал и забежал за спину священника встречавший, еще больше сутулясь и неистово крестясь. На ходу он бросил приехавшим:
– Товарищ ваш зело чаяти.
– Что он сказал? – как к переводчику, сунулся Шаламов к майору.
– «Зело» со старославянского означает «очень», – поразмыслил Ковшов, – а второе слово не знаю. Скорее всего, заждался нас лейтенант.
– Так и есть, – добавил Серков. – Сколько времени прошло-то! Заждешься тут с ними. Видишь, как принимают!
– А ты хлеб да соль хотел, Валентин Степанович?
– Ну… – не нашелся ничего ответить Шаламову Серков. – Не понимают, наверное, кто к ним приехал.
Они уже вошли в церковь и сразу притихли.
Священник остановился перед иконостасом, перекрестился почтительно несколько раз. То же, только поспешнее, проделал и его сутулый служитель. Толстый двинулся вперед через весь храм в дальний темный угол. Ковшов, натыкаясь на Серкова, оглядывался исподтишка по сторонам. Сзади, так же неловко озираясь, наступал ему на пятки Шаламов, тяжело пыхтя, боясь отстать. Отовсюду за молчаливой процессией и в особенности за незнакомой троицей поглядывали настороженные глаза с темных, посверкивающих в свечах позолотой, икон.
– Михалыч, держи интервал, – не выдержал и шепнул Шаламову Данила, когда приятель в очередной раз ткнулся в его спину. – Ноги все отдавил.
– Не видно ничего со света, – пожаловался тот. – Свечи только коптят. И еще эти! Допекают!
– Кто? – не понял Ковшов.
– Со стен. Не видишь, что ли?
– Первый раз в церкви-то?
– Как будто ты здесь частый гость?!
Темный угол, куда они проследовали, оказалось, имел узкий, низкий и еще более темный вход, вернее, туннель или длинный коридор, который несколько раз поворачивал, при этом пол заметно уходил вниз, пока не завершился десятью каменными ступеньками, упершимися в окованную железными полосами дверь с массивным старинным металлическим кольцом. Если в редкие, маленькие, замазанные грязью и пылью оконца сверху, с боковых стен, когда шли, путь указывал тусклый свет, протискивающийся сквозь решетки, то в тупике у двери он совсем померк. Тошнотворно запахло сыростью и еще чем-то неприятным и неживым.
– В преисподнюю завел монах, – наткнувшись опять на Ковшова, дохнул в ухо Шаламов.
Ковшов промолчал, только поежился, Серков передернул плечами, словно что-то тяжелое сбрасывая с себя.
– Мне как-то приводилось однажды, – обернувшись, тихо сказал он. – Насмотрелся…
– Это где же? – Шаламов совсем прилип к Ковшову.
– В семьдесят третьем. Археологи в Успенском соборе раскопки производили. Насмотрелся там всякого.
– Кого раскапывали-то?
– Останки архиерейских захоронений. Аж с шестнадцатого века!
Впереди священник возился с кольцом, пытаясь отворить дверь. Ему помогал служивый.
– Где Волошин-то? – не выдержал майор.
