Не рассуждая, Мюриэль инстинктивно метнулась назад в комнату, с грохотом захлопнула дверь и заперла ее на замок. И только когда она поняла, что крик, звучащий у нее в ушах, — не только ее собственный, но и крик пациентов в приемной, только тогда она осознала, что весь этот ужас вовсе не кошмарный сон, что все происходит наяву.

И тогда она, открыв дверь, увидела Памелу. Она распласталась на полу соседней комнаты, и из дыры в ее груди ручьем текла кровь.

Одним прыжком Мюриэль подскочила к телефону, схватила трубку и, спрятавшись под столом, принялась судорожно набирать 999.

Несколько часов спустя детектив инспектор Рой Лонгхерст сидел рядом с Мюриэль, которая, закутавшись в одеяло, лежала на кушетке в одной из смотровых комнат наверху. Внизу занимались своим делом судебно-медицинские эксперты и полицейские фотографы. Остальные сотрудники и пациенты, находившиеся в здании во время стрельбы, к приходу Лонгхерста пребывали в шоке, с некоторыми случилась истерика, но никто из них не видел толком, что произошло, и почти всех отвезли по домам. Мюриэль, однако, видела все, и сейчас он испытывал к ней искреннюю жалость. Старшей сестре было около шестидесяти, и ее седые волосы и покрытое морщинами лицо напоминали инспектору его собственную мать.

Взяв ее руку в свои большие ладони, он осторожно поглаживал ее пальцы.

— Успокойтесь, миссис Олдинг, — произнес он. — Не спешите и постарайтесь рассказать мне в точности все, что вы видели и слышали сегодня утром.

Лонгхерсту сравнялось сорок пять лет, в нем было метр девяносто роста, сто килограммов сплошных мускулов — и ни капли жира. Даже в штатском или на поле для игры в регби он все равно выглядел полицейским, что не переставало изумлять его мать, которая всегда утверждала, что он просто им родился.

Не будучи писаным красавцем, Лонгхерст, однако, не был лишен привлекательности, с темными волнистыми волосами, оливкового цвета кожей и выразительными карими глазами. Он принадлежал к полицейским старой школы: был безукоризненно честен, имел устоявшиеся взгляды и собственное мнение по любому вопросу. Инспектор терпеть не мог убийц, жаловавшихся на трудное детство. У него самого оно было нелегким, но он не опустился до подлостей и преступлений. Будь его воля, он вновь ввел бы смертную казнь и порку розгами и вообще полагал, что в тюрьмах нужно установить намного более строгий порядок, чем сейчас. Однако при всем этом Лонгхерст по натуре был мягким и милосердным человеком, который приберегал симпатию для тех, кто действительно ее заслуживал, для пострадавших и жертв преступлений например. Миссис Олдинг, хотя и не пострадала физически, была для него жертвой, потому что ее основательно потрясло все, чему она стала свидетелем нынче утром.

Площадь Доури-сквер в квартале Хотвеллз в Бристоле застраивалась еще в начале девятнадцатого века, там селились зажиточные купцы, желавшие жить как можно дальше от вони и смрада городских доков. Но, в отличие от соседнего Клифтона, которому удавалось вот уже в течение двух веков сохранять атмосферу респектабельности, Хотвеллз шел ко дну. Несколько десятков лет назад гигантская сеть дорог с оживленным движением и массивной эстакадой превратила его в район с сомнительной репутацией. Правда, с тех пор, как в середине 1980-х годов вдоль реки начали строить симпатичные особняки и многоквартирные жилые дома, Хотвеллз стал понемногу приобретать былой лоск.

Здание, в котором ныне размещался медицинский центр, служило олицетворением всех произошедших перемен. Сначала оно было солидным семейным особняком, потом пансионатом с дурной репутацией и, наконец, приютило медицинской центр. За это время у здания сменилось несколько владельцев и масса жильцов. Среди пациентов центра попадались самые разные люди, от безработных, которые были в состоянии оплатить только одну ночь в палате с завтраком, до владельцев собственных домов стоимостью полмиллиона фунтов, промежуточное положение занимали студенты, лица, арендующие жилье у муниципалитета, старые хиппи и хиппи молодые.

Тем не менее, медицинский центр по-прежнему старался поддерживать имидж частного дома, и смотровые кабинеты, приемные и операционные располагались в нем по обе стороны длинного центрального коридора. Впрочем, наверху тоже было несколько кабинетов. Расстояние от входной двери до стола в приемной с раздвижными перегородками составляло примерно пятнадцать футов.

Когда сегодня утром в центр по тревоге прибыло подразделение особого назначения, его бойцы знали только, что два человека убиты, а в приемной находятся около десяти пациентов плюс врачи и медицинские сестры. Они ожидали, что им придется иметь дело с захватом и освобождением заложников, и были готовы к этому. Поскольку никто не сообщил полиции подробности, там решили, что человек, устроивший стрельбу, был мужчиной, предположительно наркоманом.

Однако когда вслед за полицией появился Лонгхерст, командир подразделения доложил ему, что они обнаружили входную дверь распахнутой настежь, а в коридоре сидевшую на полу женщину. Сначала они подумали, что стрелявший уже успел скрыться, а женщина находится в шоке, слишком глубоком, чтобы двигаться или разговаривать. Но, молча оглядев прибывших и пристально посмотрев на вооруженного офицера полиции, остановившегося на пороге, женщина вдруг заговорила.

— Это я застрелила их, — сказала она и показала на лежащий рядом с ней на полу пистолет, полуприкрытый краем пальто.

Офицер приказал ей отодвинуться от оружия, и она послушно отползла в сторону. Когда полиция забрала пистолет, женщина встала на ноги и показала, где лежали две жертвы. Когда ее спросили, за что она их застрелила, то последовал лаконичный ответ:

— Они знают за что.

Лонгхерст нес ответственность за арест и охрану женщины до тех пор, пока ее не препроводят в тюрьму Брайдуэлл. И хотя он пробыл с ней не более десяти минут, она озадачила его своим поведением. Женщина не обращала никакого внимания на шум и суету за дверями комнаты, в которую ее привели. Признавшись, что именно она застрелила двоих людей, она, тем не менее, наотрез отказалась сообщить свое имя и домашний адрес, а ее нищенская, изрядно поношенная и потрепанная одежда странным образом контрастировала с полной достоинства манерой вести себя и негромким уверенным голосом. Оружие, по словам одного из полицейских, оказалось служебным револьвером, почти наверняка реликтом Второй мировой войны.

— Я не видела, как она вошла, — сказала Мюриэль, и голос у нее сорвался от волнения. — Я была в комнате позади стола в приемной, это даже не комната, так, клетушка. Там есть дверь в коридор, но окон нет. Я только слышала, как Пам повысила на кого-то голос. Она сказала: «Вы не можете войти сюда после дождя или воспользоваться туалетом, так что убирайтесь, не то я вызову полицию».

— Как вы считаете, с кем она разговаривала? — спросил Лонгхерст.

Мюриэль беспомощно пожала плечами.

— Я как-то не думала об этом, хотя, мне кажется, я решила, что это были какие-то мальчишки или кто-нибудь еще. Однако я подумала, что таким тоном нельзя разговаривать ни с кем, кто бы это ни был. Потом я услышала женский голос. Он произнес что-то вроде: «Вы меня не узнаете, так ведь?» Голос был вовсе не грубым или каким-нибудь таким. Мне стало любопытно, и я приоткрыла дверь в коридор. И почти сразу же услышала громкий хлопок. Я решила, что кто-то взорвал петарду.

— Что вы увидели в коридоре?

— Винни, мы так ее прозвали.

— То есть вы ее знаете?

— Да, она почти каждое утро сидит на площади, вот уже года полтора, наверное. Но до этого утра она никогда еще не заходила в центр, на моей памяти во всяком случае.

Она рассказала Лонгхерсту все, что видела, и то, как она влетела обратно в комнатушку, и то, как вызвала полицию.

— Я так испугалась, — выговорила она, снова начиная всхлипывать. — Я работаю здесь уже пятнадцать лет, и прежде ничего подобного не случалось.