Ворота Цяньмэнь по-прежнему замыкают с юга центральную площадь китайской столицы. Узнаю старое здание городского вокзала (теперь там клуб железнодорожников). А вокруг совершенно неведомый мне Пекин. По контуру снесенной городской стены выстроились шеренги современных жилых домов в 15 20 этажей. Между ними пролегла шестирядная магистраль с лампионами, подземными переходами, станциями метро. В городе действуют уже две линии метрополитена: кольцевая и осевая (которая, как и проспект Чананьцзе, пересекает столицу с востока на запад).

Немного не доехав до центральной площади Тянь-аньмэнь, сворачиваем к знакомой гостинице "Пекин", вернее к ее новому восемнадцатиэтажному корпусу. С балкона моего номера можно взглянуть на город с непривычной высоты. Когда-то в китайской столице не разрешалось возводить здания выше императорского дворца. Город был преимущественно одноэтажным. Глухие стены скрывали от посторонних глаз жизнь его внутренних двориков и даже кроны разросшихся там деревьев. Сверху же вся эта зелень неожиданно открывается взору.

В транспортном потоке на проспекте Чананьцзе по-прежнему много велосипедистов. Но им теперь отведены лишь крайние дорожки у тротуаров. Всей остальной проезжей частью завладели автомашины. Сдвоенные автобусы отечественного производства стали, как и метро, привычными для пекинцев видами городского транспорта, вытеснив некогда вездесущих велорикш.

Итак, изменился ли Пекин с 50-х годов? Разумеется. Но не настолько, чтобы стать неузнаваемым. Районы новостроек выросли в предместьях. Внутренний же город в основном сохранил былой облик. Почти как прежде выглядит торговая улица Ванфуцзин (не считая того, что по ней пустили троллейбус). По широким тротуарам течет нескончаемая человеческая река. И, вглядываясь в нее, убеждаешься, что сказанное о Пекине можно, пожалуй, отнести и к пекинцам.

Облик толпы бесспорно изменился. Но нельзя скапать, чтобы люди в массе стали одеваться иначе. Большинство горожан по-прежнему носит традиционную синюю или серую одежду кадровых работников. Если порой и встречаются яркие свитеры, блузки, джинсы, то обычно на юношах и девушках. Следовать современной моде предпочитает в основном молодежь. Хотя стремление одеваться красиво не только допускается, но и поощряется. Об этом дают понять своим обликом и дикторы телевидения: мужчины — в пиджаках и галстуках, женщины с модными прическами, в нарядных платьях.

Впрочем, и традиционная одежда, вошедшая в обиход со времен гражданской войны, выглядит иначе: на ней не стало заплат. Чувствуется, что людям живется легче. Помню время, когда символами благосостояния, которые передовик труда гордо демонстрировал гостям, были махровое полотенце, эмалированный тазик для умывания и разрисованный цветами термос. Пределом мечтаний горожанина считался велосипед.

Теперь в универмаге можно застать крестьян, приобретающих мотоциклы и телевизоры. А по утрам на улицах часто видишь бегунов в спортивной форме и с шанхайскими транзисторными приемниками в руках. Появились покупатели часов, фотоаппаратов.

Вместе с тягой приобретать заметно возросло и стремление заработать. Домохозяйки содержат платные велосипедные стоянки возле станций метро, кинотеатров, магазинов, торгуют на улицах чаем и семечками. Детвора в парках деловито собирает шишки криптомерии, чтобы сдать их в лесопитомник. Даже престарелые пекинцы, что на рассвете занимаются древней китайской гимнастикой "ушу", нередко выступают теперь в роли платных инструкторов.

Этот коммерческий дух ощущается и в том, что торговая реклама исподволь вытеснила наглядную агитацию, характерную для 50-х годов. Когда я впервые приехал в Китай, на перекрестке возле гостиницы "Пекин" красовался плакат "Отпор Америке, помощь Корее!". Теперь на этом же месте установлен рекламный щит японской фирмы "Сони".

И все же главные перемены — это не многоэтажные здания, не станции метро и не новые товары, вошедшие в быт. Главные перемены написаны на лицах людей. На них не чувствуется скованности, напряжения. Естественные человеческие чувства прорвались наружу. Особенно заметно страстное желание побыстрее вырваться из нужды, прийти к зажиточной жизни.

Похоже, что китайцы переживают нечто похожее на эйфорию выздоровления. "Большой скачок", "культурная революция", бесчинства "банды четырех" — обо всем этом они не могут вспоминать без содрогания. Но кошмар уже ушел в прошлое. Страшные годы позади — от сознания одного этого у людей легчает на душе.

В Пекине, судя по всему, стараются использовать этот психологический настрой. О чем бы ни заходила речь, упоминают декабрь 1978 года. Беседа на любую тему неизбежно начинается с формулы: "После III пленума ЦК КПК одиннадцатого созыва…"

Ссылки на "дух III пленума" обычно трактуются как поворот от трескучей фразеологии к реальной действительности, от бесчисленных кампаний, которые два десятилетия лихорадили страну, к практической работе по модернизации Китая.

Во времена "большого скачка" был возведен в абсолют революционный энтузиазм и целиком отвергнут принцип материальной заинтересованности — его осуждали как проявление ревизионизма. Ныне же налицо сдвиг в диаметрально противоположную сторону. Теперь абсолютизируется сугубый прагматизм: неважно, мол, какие использовать стимулы, — лишь бы они давали эффект.

Примером этого может служить переход к системе семейного подряда в сельском хозяйстве, в результате чего основной хозяйственной единицей в деревне стал крестьянский двор. Приехав в Китай с делегацией, приглашенной на 35-ю годовщину Общества китайско-советской дружбы, я мог лишь частично познакомиться с данным процессом. Но о некоторых личных впечатлениях и встречах хотелось бы рассказать.

Случилось так, что в маршрут нашей поездки был включен уезд Цюйфу провинции Шаньдун, где когда-то родился Конфуций. А как раз на примере местных крестьян-земляков этого древнекитайского философа я в 50-х годах попробовал рассказать советским читателям обо всех этапах социалистических преобразований в китайской деревне: о разделе помещичьих земель во время аграрной реформы, о создании групп трудовой взаимопомощи, о превращении их в производственные кооперативы, затем — в народные коммуны.

Вновь отыскать героев этих очерков у меня не было времени. Но нам довелось много поездить по проселочным дорогам Шаньдуна, побеседовать о сельских делах с кадровыми работниками уездного и провинциального звена.

По своему населению, которое приближается к 80 миллионам человек, Шаньдун превосходит любое западноевропейское государство, но занимает лишь третье место среди провинций страны. Уже эти цифры говорят о специфике китайской деревни, о масштабности связанных с ней проблем.

Едешь по шаньдунской равнине и думаешь: все здесь воплощает щедрую меру человеческого труда — и каменная кладка величественных ирригационных сооружений и тщание, с которым возделаны поля, похожие размерами на приусадебные участки.

Главное транспортное средство на проселке — ручная тележка. Главное действующее лицо в поле — крестьянин с мотыгой. Чаще увидишь нескольких впрягшихся в борону людей, чем вола в упряжке, а тем более трактор.

Мотивируя переход к системе семейного подряда, мои собеседники прежде всего упирали на то, что рабочая сила сельских районов Китая насчитывает около 500 миллионов человек. А для возделывания пригодных к обработке площадей достаточно примерно 150 миллионов. Чтобы остальные нашли себе дело на месте и не хлынули в города, выдвинут лозунг "Покидать земледелие, не покидая села". Новая система хозяйствования предназначена, в частности, способствовать этому.

В народных коммунах упор всюду делался на производство зерна. Теперь полнее учитываются местные условия. И хотя больше пашни стало использоваться под хлопок и масличные, валовые сборы зерна не снизились, а, наоборот, возросли. Поощряется появление "специализированных дворов" различного профиля. Все больше людей берется за животноводство, рыбоводство, лесоводство, подсобные промыслы.