Мадам, с сожалением сообщаю Вам, что моя жена, Элени Панайотис с Наксоса, не может прийти сегодня на работу, поскольку она поехала в столицу, где будет представлять наш остров на шахматном турнире. Извините за причиненные неудобства. С уважением,

Панис Панайотис.

Панис и Армянин долго думали над тем, как составить письмо, и решили, что к имени Элени надо обязательно прибавить “с Наксоса”, чтобы объяснение выглядело посолиднее. Еще они хотели снабдить слово “остров” определением “прекрасный”, но не стали этого делать, опасаясь, как бы не получилось слащаво. Внутри у хозяйки “Диониса”, уроженки Наксоса, без всякого сомнения, билась патриотическая жилка. И так все поймет.

Врата Аполлона скрылись за горизонтом, уступив место голубому простору, где почти слились море и небо. Разделительная линия была так расплывчата, что казалось, будто природе хотелось стереть границы между стихиями. Наксос растаял в голубизне, отливающей всеми цветами радуги.

Первый час поездки Элени провела на своем месте, глядя на пенящуюся за бортом воду и радуясь солнечным бликам, пляшущим на взбудораженной поверхности воды.

Вначале они миновали остров Парос, она его хорошо знала: в Наусе, небольшом рыбацком городке на севере острова, жили ее двоюродные сестры. Когда они с Панисом и детьми приезжали к ним, то всегда ели жареного осьминога в трактире на берегу моря. Хозяин выбирал осьминога из тех, что висели у него во дворе на веревочке: выловленные тем же утром, они вялились на солнце. Элени очень нравился этот незатейливый ритуал.

Парос и Наксос так близко расположены друг к другу, что, находясь на одном острове, можно видеть другой в любую погоду. А чтобы добраться с одного на другой, вовсе не надо было покупать билет на теплоход — кто-нибудь из рыбаков, выходящих в море на своей лодке, мог подвезти.

По мере того как Элени удалялась от родного порта, она все чаще сомневалась в названиях островов, мимо которых проплывала. Разумеется, она узнала Дилос, Миконос и Сирос, но как назывался маленький островок слева по борту, не смогла вспомнить. “Надо будет побывать на каждом, хотя бы раз, — подумала она. — Люди приезжают со всех концов света, чтобы их увидеть, а я не знаю того, что у меня под носом”.

Попросив соседку, с которой она перебросилась парой слов, присмотреть за чемоданом, она решила пройтись по судну. На задней палубе гулял сильный ветер и было холодно. Ослепленная солнечными бликами, Элени оперлась о бортовое ограждение, закрыла глаза и глубоко вздохнула.

Прочитав письмо и представив себе, как тяжело дались Панису эти исполненные достоинства деликатные формулировки, Мария широко улыбнулась.

С чего это он переменился? Наверняка решение стоило ему тяжелых раздумий.

Столь резкая перемена очень заинтриговала Марию. Она знала мужа Элени уже много лет. Будучи людьми из разных миров, они вели себя вежливо по отношению друг к другу, но держались на расстоянии. Как и большинство местных жителей, она ремонтировала у него свои машины — Панис пользовался репутацией лучшего автомеханика на острове. Она неизменно видела его либо в спецодежде с испачканными смазкой руками, либо, по вечерам, в трактире у Армянина, за стаканчиком анисовой водки и дружеской беседой с приятелями. Панис был явно не из тех, кто нарушает традиции. А вот поди ж ты, переменился.

Марии было досадно, что она узнала столь важную новость окольным путем. Если бы Элени ей больше доверяла, она, Мария, могла бы принять более активное участие в событиях. Она ведь совсем не против. Минуту в ее душе боролись радость и уязвленное самолюбие. Потом, уступив своей потребности в гармонии, она отогнала прочь второе чувство. Если уж автомеханик совершил над собой такое усилие, то она уж и подавно способна побороть себя. Она ведь по натуре не злопамятна.

Мария сложила письмо, сунула его в карман фартука и вернулась в ресторанный зал. Теперь она знала, какую услугу может оказать своей горничной. Она стала спокойно обслуживать туристов, нахваливать погоду, подавать кофе и рассказывать о достижениях Элени. Затем она сухо проинформировала почтальона о том, что Элени поехала представлять Наксос на серьезном шахматном турнире. Почтальон не поверил своим ушам. Мария, с самым естественным видом, без лишних эмоций, сделала все, чтобы новость разлетелась по острову. Она рассказывала о шахматном даровании Элени так, будто лично присутствовала на всех партиях. Ей пришлось проявить даже некоторую изворотливость, ведь она ровным счетом ничего не понимала в этой игре, однако тут ее хозяйский опыт пришелся как нельзя кстати. Впрочем, общительность всегда была сильной стороной ее натуры. Отец поручал ей, еще совсем юной девушке, встречать приезжающих, чтобы сразу наладить с ними контакт. Она могла беседовать на любую тему, успокоить самых раздражительных, уговорить подождать самых нетерпеливых. Так что шахматы уж никак не могли поставить ее в затруднительное положение.

Едва последние посетители покинули ресторан, Мария, поручив уборку сыну, сняла фартук, вышла из отеля и, спустившись с холма, направилась в центр города. В первом попавшемся киоске купила газету и пачку сигарет. Села за столик на террасе кафе, у всех на виду, и заказала Нескафе-фраппе. Ожидая, когда появятся первые знакомые, открыла газету и рассеянно пробежала по ней глазами. В умении молниеносно оповестить всех о каком-либо событии Мария нисколько не уступала Катерине. Тут она тоже была профессионалом, хотя обычно не тратила свой талант на распространение слухов. Результат не заставил себя ждать. Еще до полудня вся Хора была в курсе того, что Элени оказала всем им честь, представляя остров на важном европейском турнире по шахматам, который проходил в это время в Афинах.

Ближе к двум часам дня Панис увидел, что к его мастерской стекаются первые любопытные. Все хотели узнать какие-нибудь подробности. Их он и старался придумать. Его рассказ был слишком краток. Такую лаконичность все объясняли застенчивостью человека, не любящего быть объектом всеобщего внимания. Зато поздравления он принимал в высшей степени любезно.

Вечером Курос, весь день еле ноги передвигавший, наконец решился вызвать врача. Тот сразу поставил диагноз: “острая пневмония” — и срочно отправил пациента, несмотря на его категорические возражения, в городскую больницу. Едва его носилки пересекли порог медицинского учреждения, как поднялась страшная суматоха. Кто только не побывал возле кровати больного: лечащие врачи, профессора, студенты, медсестры, сиделки. Одни тихим голосом делали назначения, другие молча их выполняли. Над Куросом склонялось бесконечное множество лиц — встревоженных, безразличных, сочувствующих. Трубки были подключены, лекарства назначены, уход налажен. Дверь в его палату то и дело открывалась и закрывалась. Слышалось мягкое шарканье ног в тапках на резиновой подошве и шорох накрахмаленных тканей. Наконец старика оставили одного.

Курос не спал всю ночь. Он тяжело дышал, в груди, несмотря на лекарства, очень болело. Было и нечто другое, мучившее его едва ли не больше. Он злился, что не смог воспрепятствовать своей отправке в больницу — место, которое он ненавидел сильнее, чем ханжество в обличье утешения. Он не выносил запаха дезинфекции в коридорах, слащавого тона медсестер, мертвенно-зеленого света в палате. Как же он позволил, чтобы его вот так запросто упекли сюда? Ведь он был готов к тому, что может внезапно заболеть. И знал, что сделает в таком случае, — но не сделал. Дрогнул в последнюю минуту. А теперь только и остается, что винить самого себя.

Одно приносило ему облегчение — мысль о том, что Элени сейчас в Афинах. Он будто воочию видел, как она едет по столице, дивясь кишащей толпе и лабиринту улиц, приникнув шахматистка к окошку такси, которое она предусмотрительно взяла еще в Пирее. Вот она направляется в гостиницу, где будет жить, — там, все проверив, с восторгом обнаруживает, что телевизор работает, а в ванную комнату не забыли положить мыло.