Событие это и было.
ДД безмысленно смотрел на дельфиний бок, отливавший бельмом и перламутром… «отливавший» — неверно и «отблескивающий» — неверно, «отражающий» — неверно и «отсвечивающий» — неверно… никак-неверно. ДД, профессионально наблюдавшему смерть особи, вчуже были мысли о ней, и о смерти и об особи. А тут вдруг он впервые задумался без всякой мысли. Был ли дельфин окончательно мертв? С одной стороны, он, естественно, не был жив. Но так ли уж он был мертв?..
Утренний свет свободно лежал на его коже и сползал, как взгляд. Бок его просох и, теряя собственное тепло, принимал температуру окружающей среды. Словно солнце слизывало его тепло, а не наоборот. Дельфин уже не отражал, но еще и не поглощал: бок его просох от воды, но не просох от света. Неоспоримый факт смерти вызывал недоумение как раз с научной точки зрения. Освобождение от биологической программы, предыдущей каторги пропитания и размножения. Отрешение. Спи. Отдохни. И хотелось спросить: «Что с тобой?»
Дельфин молчал. Не в том, наконец, смысле, что как рыба (доктор, как вы понимаете, знал, что дельфин — не рыба): сказать было нечего. Причем именно тебе, ему, доктору…
Дельфин безмолвствовал. Будто чего-то ждал еще, а оно не наступало.
— Он уже не оживет… — сказал ПП.
ДД так погрузился, что испугался не на шутку. Тишина лопнула раскаркались чайки.
— Но воскреснуть он может…
— Дурак ты, боцман! — ДД от испуга почему-то прикрыл срам и смутился уже этого.
— Понимаю, — с подобающим выражением молвил ПП. — Бяда-а… Однако я вас давно жду. Не откупориваю. — И он показал бутылку.
— Могли бы и без меня, — достаточно невежливо буркнул ДД.
Впрочем, не меньше зрелища чужой смерти потрясло его и возвращение У ПП.
— Не мог, — отвечал ПП. — Деньги все-таки ваши. — И он засунул сдачу доктору в кармашек.
— Так вы же выиграли?
— Я играл на бутылку, а не на деньги, — с достоинством парировал ПП. Отойдемте за угол, помянем раба Божия Дельфинария…
— Дельфинарий — это не имя собственное, а…
— Знаю, знаю… Давайте все-таки выйдем отсюда. — ПП подталкивал доктора как бы к выходу. — Я наметил местечко…
— За углом? — еще язвил, еще сопротивлялся ДД.
— Ага, — рассмеялся ПП. — Во-он за тем!.. — Он указал на близкий мысок.
— И он не раб Божий никак, — продолжал ДД, уже покорно следуя. — Это мы с вами рабы Божьи… А он…
— Мы-то как раз не Божьи! Мы — восставшие рабы, худшая из категорий: и раб, и не Божий. А он… Да, вы правы: он — не раб, но он — Божий. Тварь Божья. Человек, подонок, почему такое слово ругательством сделал? Тварь значит сотворенная Богом! Это все безбожие наше глаголет! Из уст гады прыгают!
— Но гады — ведь тоже творения Божьи!.. — ловко возразил ДД.
— Ах, черт! Господи, прости! Вот попутал… Как я легко покушал, старый дурак! — ПП был искренне огорчен. — А ведь правда еще одно доказательство нашего непочтения к Творению. И я опять же прав! Но это, я вам скажу, тема… Это не так просто, с гадами… Вот позвольте… Сюда пройдемте… Славное местечко.
Они расположились.
ПП был как скатерть-самобранка. Это было такое место, даже с песочком, меж корнями большой сосны, все присыпанное иголочками, шишечками и прочей милой трухой жизни. Так вот, ПП уселся так, будто сам все это вокруг приготовил, достал прихваченный где-то по дороге стакан, звучно вытащил зубами пробку и набуровил в стакан повыше половины.
— Вот, — протянул он ДД.
— Без закуски?..
— Мне и прессы хватит. — ПП выразительно понюхал пробку. — А вам… — Он бросил быстрый взгляд окрест и дотянулся до какой-то травки. Сорвал и протянул ДД. — Понюхайте, потом выпейте, а потом понюхайте. Очень помогает. Можете и пожевать, вреда не будет, но это, строго говоря, необязательно. Кто как любит, смотря по вкусу.
ДД и понюхал и пожевал. И понюхал.
— Что за чудо такое?
— Не знаю как по-латыни. А по-нашему тускложил называется.
ДД развеселился, так жадно ПП успел его догнать.
— Так ведь она не закупорена даже была, а лишь заткнута… Неужго вы не могли отхлебнуть по дороге?
— Как же я мог!.. — ПП был искренне задет подобным предположением. — Вот вы говорите: гады… Гады у нас уже давно милиционеры, а не благородные змеи. И то и другое несправедливо. И по отношению к ментам, и по отношению к гадам. Оскорбление, как вы справедливо изволили заметить, всегда обоюдно. Неудача в сравнении — оскорбительна! Как видите, стиль — вещь настоятельная. Когда я был…
— Вы что, и милиционером успели побывать?
— Ну да. — ПП насупился. — Следователем. По особо важным. Исполнителем. Расстреливал несчастных по темницам. Выберу понесчастнее и пристрелю. — ПП заиграл желваками. — За кого же вы меня принимаете?..
— Но не за га… извините, не змеею же вы были?
— Вот чудак! Зме-е-ловом. Змееловом я был, понимаете? Так вот, благороднейшие, скажу вам, звери. Ни за что ни за что не укусят. Это я про вас…
— Да что вы, Павел Петрович… У нас, зоологов, слово «гады» вообще неоскорбительно. Законное название отряда животных, не более. Правда, они никак не звери, как вы изволили выразиться: звери — это синоним млекопитающих.
— Я и то даже знаю, доктор, — говорил ПП, с обидой наливая по новой, — что — пресмыкающиеся, а млекопитающие — без «ся», и видами животных вы меня не запутаете. Лучше сами мне скажите, к какому, например, виду принадлежит ланцетник?
— Вы и это знаете?! — восхитился ДД, занюхивая тускложилом.
— Вот вы говорите, смерть… — сказал ПП, занюхивая пробкой. — Вы ведь бывали в пустыне? Какая там благородная, сухая смерть!.. Ветер сдувает все эти шкурки, веточки, скелетики — один шорох и остается, как вздох. Растения — те даже гниют красиво. А мы? Из ума не идет этот дельфин… Как вы думаете, отчего он умер?
— Не знаю. Возможно, от естественных причин. От глупости, от случайной раны. Он был еще очень молод.
— Откуда вы решили? Он был вполне взрослого размера.
— Я понятия не имею о дельфинах, но есть ряд общих признаков. У львенка и слоненка, так сказать, у мышонка и лягушонка, у детеныша человека и неведомой зверушки. Ну, там, крутой лобик, короткий носик, круглые глазки — все это запрограммировано в нашем умилении, чтобы надрываться их кормить, защищать, не обижать…
— Обувать, обшивать… Ну, вы — крутой, доктор! Ни слова о любви. Однако вот откуда все игрушки. Не ДЛЯ детей, а ИЗ детей. Принимаю! Значит, СВОИ его не могли обидеть?
— Не только не могли, но и странно, что упустили. Дельфины, насколько я помню, живут нуклеарными семьями, как люди. Причем в четырех поколениях.
— Что значит нуклеарная…
— Муж, жена, дети. Но и бабушка с дедушкой. А у них еще прабабушка с прадедушкой.
— Гениально. Вы не выдумываете? Как же они его упустили?
— Как я могу знать — я же ученый. Мне надо знать УЖЕ, чтобы предположить ЕЩЕ. Ну, заигрался. Попал под винт. Нырнул слишком глубоко, нахлебался сероводорода, задохнулся… Но скорее всего — общая картина окружающей среды: он уже жить не хотел.
— Покончил с собой? Как может зверь, тварь Божия, не хотеть жить? Это ненаучно, доктор. Как вы говорите: это в него заложено — неоспоримое желание жить. Это только человек может не захотеть жить. Сами же ругаете антропоморфизм — и сами же в него впадаете.
— Нет, это не я, а вы впадаете в антропоморфизм, Павел Петрович. Вы так ярко выражаете недовольство человеческим видом (я имею в виду биологический, а не социальный смысл, как вы понимаете), и я скрепя сердце во многом с вами не могу не согласиться, а сами только и делаете, что преувеличиваете человека. Самоубийство в животном мире очень даже распространено. Причем массовое. Это мы, в смысле Хомо Сапиенса, рассматриваем самоубийство как индивидуальный акт. А для самовоспроизводящихся систем, которые и зовутся живыми организмами, конечность жизни отдельной особи, то есть смерть, является всего лишь характерным признаком: они лишь звенья непрерывной цепи… Продолжение рода и вида и есть их назначение, а не собственная жизнь. По исполнении назначения делать в этой жизни нечего. Не только благороднейшие скорпионы, дорогой Павел Петрович, которых вы повидали в пустыне, и не только самцы, назначение которых, как вы сами говорите, короче, и не только горбуша, которую вы ловили на Камчатке. Механизмы регуляции численности вида весьма разнообразны и совершенно не познаны. К сожалению, мы вносим в них свою чудовищную коррективу.
