<Ф.П. Толстой. Бумага, акварель. Автопортрет. 1804 г.>
Ом Грушеньке нравился, и, конечно, она и пошла бы за него, да только нам он не приходился по мысли: очень часто ошибаешься в людях, и те, которых мы считаем людьми ничтожными, выходят потом очень достойные и дельные люди, если обстоятельства им поблагоприятствуют, и наоборот.
II
В конце весны 1815 года я однажды вхожу в кабинет Дмитрия Александровича. Он сидит у письменного стола и что-то пишет, и когда увидал меня, покраснел и то, что писал, прикрыл белою бумагой. Это меня очень удивило; думаю, вот еще какая диковинка: "Муж от меня секретничает".
Я села в кресло, Дмитрий Александрович и говорит мне:
— У меня сейчас был покупщик на Елизаветино, Борис Карлович Бланк, торгует и дает 200 тысяч (ассигнациями).
— Ну, и что же? — спросила я.
— И я получил задаток.
— А что же ты такое от меня спрятал, когда я вошла?
— Его расписку и счеты, — говорил Дмитрий Александрович, — я все хотел уладить, уплатить долги и, положив сто тысяч на твое имя, подарить тебе билет, а ты вот мне и помешала.
Цена зд имение была не обидная, впрочем, и не очень высокая, и если бы мы еще немного подержались, то взяли бы и больше. Однако мы были довольны, что, имея капитал, будем иметь возможность расплатиться с долгами.
На другой день Борис Карлович опять к нам приехал, и хотя он купил имение со всем, что было в нем, я стала кое-что выговаривать из оставшегося в доме, и он ие постоял за мелочами и из купленного уступил все, что я желала.
Мы решили сами туда больше не ездить, чтобы себя не расстраивать, а послать Михаила Иванова и ему поручить все сдать по описи. По своему усердию он еще кое-что нам выговорил, к великому моему удовольствию, и весьма аккуратно и исправно все сдал с рук на руки новому владельцу.
Как мы ни рады были, что свои дела приведем в порядок, но продажа этого имения сильно потрясла здоровье Дмитрия Александровича и отчасти была причиной его нервного удара, от которого он после того и скончался.
III
Во время лета 1815 года мы стали спешить отделать хотя один из приделов нашей деревенской церкви: придел налево от входа должен был остаться прежний во имя святого пророка Даниила, в честь мужнина деда Даниила Ивановича Янькова, а правый нам хотелось иметь во имя святителя Димитрия, и желали освятить его к празднику, а вместе и ко дню именин Дмитрия Александровича, сентября 21.
Живописец у нас был собственный,[* Звали его Григорий Озеров; он 6 мл из дворовых людей и с детства имел способность к рисованию. Видя /го. Дмитрий Александрович отдал его куда-то учиться, а после того заставлял много копировать и так доучнл его дома. И хотя этот крепостной художник не был особенно талантлив, но умел отлично копировать. Впоследствии этого живописца Дмитрий Александрович продал с женой и дочерью Обольянннову по неотступной его просьбе за 2 ООО рублей ассигнациями.] не очень искусный, когда приходилось ему самому сочинять и от себя писать фигуры, потому что он плохо знал пропорции, но он очень верно, искусно копировал и в этом был отличный мастер.
У дядюшки Ростислава Евграфовича Татищева было много хороших картин, он был п любитель, и знаток. Были у него, между прочим, четыре ландшафта — "Кочующие цыгане"; эти картины очень нравились Дмитрию Александровичу, и он выпросил их, чтоб отдать скопировать Григорию. Когда картины были скопированы, приезжает как-то к нам дядюшка и спрашивает: "Что, картины, списаны ли?" Говорят: "Списаны".
— Ну-ка, дайте их сюда.
Принесли картины и те и другие — настоящие и копии. Дядюшка стал рассматривать: глядел, глядел. — невозможно различить подлинника от копии.
— Которые же мои? — спрашивает он.
— Извольте сами сказать, — говорит ему Дмитрий Александрович.
— Воля твоя, — говорит он. — можешь подменить, ежели хочешь, а я узнать не могу; твой живописец мастер, невозможно различить.
Тогда муж и показал ему какую-то метку, сделанную на копиях, а если бы не это, и различить было бы нельзя. Но все, что Григорий писал из своей головы, никуда не годилось, выходило аляповато и нескладно, а лица какие-то криворотые, фигуры долговязые и пренеуклюжие.
Дмитрий Александрович, и сам искусный в рисовании делал ему | эскизы, приискивал в гравированных книгах, с чего писать изображения святых, и выходил иконостас очень недурен. Отделка церкви занимала мужа, развлекала его и заставляла его забывать о продаже Елизаветина, | которого ему было очень жаль: не продать было нельзя, а продали — стало жалко.
Сперва мы хотели было пригласить на освещение церкви нашего дмит- ровского архимандрита из Борисоглебского монастыря, отца Досифёя, по фамилии Голенищева-Кутузова, но почему-то дело не состоялось, и мы позвали только благочинного, который еще с одним соседним священником да с нашим отцом Варфоломеем и освятил придел святителя Димитрия в самый день праздника в день мужниных именин. Дьякона у нас не было, и мы пригласили из села Белый-Раст, в шести или семи верстах от нас.
Ко всенощной приехали к нам наши милые Титовы. Неелова с сестрой, которые потом и остались у нас ночевать. На другой день к освящению съехалось премножество гостей: Бахметевы с дочерьми. Оболенские из Храброва, Лужины — Федор Сергеевич с сестрой, Голицыны, оба Оболья- ниновы; кажется, и Апраксины приехали к самому обеду. И так мы преве- село пропировали этот день именины мужа, которые мы справляли уже в последний раз, сами того не предчувствуя.
Лужин, когда к нам приезжал обедать, всегда, бывало, привезет что- нибудь из своего сада: дыню, арбуз или корзину с яблоками. Он и в этот |раз привез преогромный арбуз из своих парников.
IV
В Москву мы переехали в половине октября в наемный наш дом на Никитском бульваре. Внизу жил брат князь Владимир Волконский, а в этот год с ним жила и его невестка княгиня Марфа Никитична со своими двумя мальчиками и девочкой. В Анночкино рождение, ноября 11, у нас обедал кой-кто из родных, и после обеда все разъехались.
Дмитрий Александрович пошел к себе в кабинет: "Я что-то себя не совсем хорошо чувствую, отдохну немного, а к чаю ты пришли меня разбудить".
Собрались мы все в зале пить чай, пришел и Дмитрий Александрович, сидим всею семьей, говорим, смеемся, вдруг он ахнул и вскочил со стула и скорыми шагами пошел в гостиную к зеркалу.
— Что с тобой? — спрашиваю я.
Он идет, улыбается и ничего не говорит, и такой расстроенный… Так прошло минут пять, он не говорит и показывает, чтоб ему дали чем писать. Которая-то из девочек побежала, принесла бумаги и карандаш.
"Пошли за доктором, у меня отнялся язык", — написал он.
Мы все ужасно встревожились, я послала за Шнаубертом, который у нас лечил, и вместе с тем послала к брату князю Владимиру просить, чтобы скорее пришел. У него был его доктор приятель Скюдери, и они оба тотчас пришли.
Дмитрий Александрович сидел у стола и руками тер себе виски и, немного погодя, сказал довольно внятно:
— Бог милостив, лучше; я только испугался.
Шнауберт был дома и скоро приехал. Он и Скюдери потолковали между собой и решили, что Дмитрию Александровичу нужно кровь пустить, потому что его все еще тошнило, и опасались, чтобы не повторился удар… Тотчас пустили кровь из руки, и у* Дмитрия Александровича перекривило лицо, но это продолжалось недолго: мало-помалу лицо пришло в свое обыкновенное положение, осталась только какая-то болезненная улыбка и что-то необычное в выражении глаз, как будто он чему удивлялся… Я ужасно была смущена, но старалась делать вид, что спокойна, чтобы не испугать мужа и преждевременно не растревожить детей;' сама же я понимала, что дни моего мужа сочтены… Мое сердце это чувствовало..
С этого дня здоровье Дмитрия Александровича стало видимо и ежедневно ухудшаться: у него сделалась одышка, стали опухать ноги, и наконец, Шнауберт потребовал, чтобы созвали консилиум.