Гость бросил на диван задубенелый от старости плащ, решительно выдвинул стул и сел с таким счастливым вздохом, как будто после долгих странствий вернулся к себе домой. Ботинки он снял при входе, брюки почти до колен были забрызганы грязью, а выцветший темный тканевый плащ свидетельствовал одновременно о бережливости и о пренебрежении к одежде вообще.
— Весна-то какая! — сказал он, повернув к Лутовкину лицо, которое можно было бы даже назвать симпатичным, если бы его не портили совершенно старообразные, круглые в черной оправе, очки. — Теплынь невероятная, голова кругом идет.
Лутовкин не ответил. Он постоял у дверей, потом скрестил на груди руки, потом сунул руки в карманы, потом сел на диван.
Случилось непредвиденное: явился Сева Корнеев, еще один школьный товарищ, давно и нежно любимый здесь человек, которого Лутовкин рад был принять в любое время дня и ночи, но, естественно, не сегодня. Сегодня и остренький носик Севы, и маленькая лысинка в чернявых его волосах, и ноги в черных носках — всё вызывало у Лутовкина раздражение. Пожалуй, особенно ноги: попробуй останови человека в прихожей, когда он тут же, у порога, начинает разуваться.
— Что с тобой, старичок? — ласково спросил Сева.
— А что такое? — с усилием, как бы издалека, отозвался Лутовкин.
— Говори громче! — весело крикнул Сева. — Ты же знаешь, в апреле я совершенно глохну.
Скрипнув зубами, Лутовкин ничего не ответил. Прогнать Севу он не мог. Сева принадлежал к тем простодушным людям, которые совершенно не понимают игры обстоятельств, не любят ее и боятся. Сказать ему правду про обстоятельства было все равно что пнуть ногой.
— А Надя где? — спросил Сева.
Лутовкин вяло объяснил.
— Понятно.
Они дружили давно и знали друг о друге практически все, Лутовкин, Корнеев, Никифоров. В школьные годы это была супертайная организация «ЛУКОН», у которой имелась даже своя резиновая печать, на ней был вырезан трехглавый дракон. Тогда Лутовкин мечтал о солидной научной работе с телохранителями, двойниками, персональным шофером и засекреченной дачей. Олегу от жизни нужны были деньги, много денег. И женщины, тоже много. А Севе Корнееву требовалась одна лишь вселенская слава, причем он соглашался и на посмертную. Жизнь выправила эти наметки с присущим ей стихийным юмором. Время засекреченных дач отошло, деньги потеряли заключенный в них смысл, слава стала чем-то постыдным… к тому же, по убеждению Лутовкина, Сева искал славы где-то не там: победовавши учителем и корректором, он работал в литературном музее, а сколько славы это приносит — догадаться нетрудно. Правда, в свободное время Сева писал книгу. Именно поэтому его сегодняшний приход застал Лутовкина врасплох: по субботам-воскресеньям Сева обычно работал в читальном зале. Нет, не работал, а работал: этот глагол в применении к своей книге Сева произносил с особой застенчивой твердостью.
— Остекленелый ты, — сказал Сева. — Неприятности?
Сквозь очки на Лутовкина смотрели его светло-карие девичьи глаза.
— Так, настроения нет, — ответил Лутовкин и отвернулся.
— Что-то не нравится мне у тебя, — сказал Сева. — Розги на столе, рефлексией попахивает…
— Рефлексией? — переспросил Лутовкин и покосился на угол, где стояла бутылка. Она была вся на виду. — А, рефлексией…
В мыслях прокляв всё на свете, он деланно зевнул.
— Не притворяйся, — сказал Сева, глядя ему в лицо. — Один, и рубаху надел такую трагическую… Уж не стреляться ли надумал?
— Еще чего, — буркнул Лутовкин. — Городишь ерунду.
— Не ерунду, — возразил Сева.
И принялся оглядывать оголенные стены. Очки его с любопытством блестели. Лутовкин забеспокоился: отсутствие даров природы бросалось в глаза. Сам мысля исключительно левым (рассудочным) полушарием, Лутовкин высоко ценил способность правого (интуитивного) делать выводы на основании неполной информации. А Сева был человеком интуитивного склада. При всем своем простодушии порою он высказывал мудрые догадки, которые потом подтверждались. И если он говорил о ком-нибудь «дрянь человек», рано или поздно этот человек проявлял себя дрянью. Сейчас Лутовкин видел, правое полушарие работало вовсю: Сева как бы принюхивался к разгадке. Надо было что-то предпринимать.
— Стреляться я не привык, — сказал он, пытаясь сбить Севу со следа. — Это для тех, кто себя больше жизни любит. А я наоборот: жизнь люблю, а себя не ставлю ни в грош.
— Это у тебя что-то новенькое, — продолжая осматривать комнату, без всякого интереса сказал Сева.
— Дурак я, Сева, ты понимаешь, дурак, — заторопился Лутовкин. — Не в том, конечно, смысле, что глупый, а в том, что всё понимаю. Наукой точно установлено, что всё понятно только дуракам. Я всё понимаю и за себя, и за тебя, а вот ты ни хрена не понимаешь. Оттого ты и умный такой.
Блестящую эту тираду Сева тоже пропустил мимо ушей. Школьники, по-видимому, не раз заговаривали ему зубы, и Сева привык смотреть в корень.
— С Надеждой разругался, — сказал он уверенно.
Это было выше человеческих сил. Не выдержав, Лутовкин вскочил, заложил руки за спину, отошел к окну и, встав спиною к Севе, принялся покачиваться на мысках.
— Ладно, старик, — проговорил Сева, — не дергайся. Я тебя не покину.
Чувствуя, как по спине ходят мурашки ненависти, Лутовкин услышал звон стекла, бульканье жидкости.
— Извини, я тут распоряжусь, — говорил, наливая коньяк, Сева. — Тебе многовато.
Пауза.
— Ну, за женщину твою, — сказал Сева. — Ты знаешь, как я к ней отношусь.
Лутовкин знал. Полгода назад, решая для себя вопрос о женитьбе, он спрашивал у Севы совета, и мнение Севы оказалось положительным. Сперва он, правда, отбивался от роли эксперта, но Лутовкин так горячо и убедительно просил, что Сева уступил. Он долго и придирчиво выяснял, нет ли у Лутовкина каких-либо тайных (служебных там или финансовых) мотивов: в таком случае, говорил Сева, я просто умываю руки. Но Лутовкин божился, что всё чисто: Надежда ему нравилась и к тому же, по слухам, умела готовить, а Лутовкин высоко ценил домашнее питание. Единственное, что его сдерживало, — опасение, что его избранница окажется… как бы это помягче… не слишком порядочным человеком. Самая мысль об этой возможности Лутовкина жестоко терзала. Старикам Надежда понравилась, но старики жили устарелыми категориями, их представление о том, на что способны молодые девицы, было, по мнению Лутовкина, недостаточно развитым. На отца, к примеру, произвело впечатление, что Надежда предстала перед ним ненакрашенной, а маму растрогало то, что у Надежды не было осенних сапог. Родители попрекали Лутовкина, что он слишком тянет с женитьбой. «Поматросишь и бросишь?» — язвительно спрашивал отец. А мама заклинала: «Не обижай сироту!» Лутовкин же медлил оттого, что сомневался. Чтоб молодая жена да не гуляла от мужа — это представлялось ему маловероятным. К тому же в интимных делах Надежда оказалась очень стеснительной, это можно было по-всякому толковать. Олег, испытанный друг, был плохим экспертом по части женской нравственности, он сам ходил весь опутанный связями, приносившими меньше радостей, чем хлопот. Оставался лишь Сева, носитель книжной премудрости, знаток человеческих дум.
Надежда привела Севу в восторг, и Лутовкин получил такие бурные заверения, что чуть было не пошел на попятную. «Женись, — твердил Сева, — женись немедленно, и нечего тут думать. Такое бывает раз в жизни. Это твой шанс!» Сам Сева был холост и не обнаруживал намерения жениться: он считал себя безобразнее саламандры и полагал, что лирическая сторона жизни для него навеки закрыта. Надежду, вполне ординарную девушку, он увидел совершенной красавицей и, устроив семейное счастье друга, вроде бы и сам этого счастья вкусил. Молодые нуждались в общих знакомых, которых им предстояло еще завести, и приходящий друг семьи их обоих устраивал: Лутовкин со стороны Севы мог не опасаться никаких поползновений, а Надежда в присутствии Севы безвредно расцветала и становилась взрослой и кокетливой, ей это шло.
