Руки недоверчивого садовника, обрывавшего мертвые листья или подрезавшего чересчур разросшиеся кусты, были защищены толстыми перчатками. Но они не были его единственными доспехами. Подойдя к великолепному кусту, ронявшему пурпурные цветы на мрамор бассейна, незнакомец прикрыл рот и ноздри подобием маски, как будто в этом прекрасном растении таилась смертельная угроза. И все же, найдя свою задачу слишком опасной, он отпрянул от куста, снял маску и голосом громким, но дрожащим, как у человека, пораженного скрытым недугом, позвал: "Беатриче, Беатриче!"

- Я здесь, отец, что вам угодно? - ответил молодой голос из окна противоположного дома. Джованни и сам не понимал, почему звуки этого голоса вызвали в нем представление о тропических закатах, о темно-малиновых и пурпурных оттенках цветов, о тяжелых пряных ароматах.

- Вы в саду?

- Да, Беатриче, - отвечал садовник, - и мне нужна твоя помощь.

Вслед за тем в украшенном скульптурами портале показалась фигура молодой девушки в одежде, не уступающей в великолепии самому роскошному из цветов сада, прекрасной как день, с таким ярким и вместе нежным румянцем, что еще одна капля его, и он бы показался чрезмерным. Вся она дышала здоровьем, энергией и радостью жизни. Но, верно, пока Джованни рассматривал сад, им овладела болезненная подозрительность, ибо прелестная незнакомка показалась ему сестрой этих растений, еще одним цветком этого сада, только принявшим человеческий облик, таким же прекрасным - нет, даже более прекрасным, чем самый роскошный из них, но цветком, приблизиться к которому можно было лишь с маской на лице, а прикоснуться - лишь рукой в перчатке. Молодой человек заметил, что, проходя по саду, Беатриче вдыхала аромат тех самых растений, прикосновения которых ее отец так старательно избегал.

- Посмотри, Беатриче, - сказал ученый, - как много ухода требует самое драгоценное наше сокровище. А между тем я так слаб, что если неосторожно приближусь к нему, могу поплатиться жизнью. Боюсь, что впредь оно должно быть полностью представлено твоему попечению.

- Я с радостью возьму это на себя, - воскликнула молодая девушка своим грудным голосом, наклоняясь к великолепному растению, как будто желая заключить его в свои объятия. - Да, моя сестра, мое сокровище, теперь Беатриче будет лелеять и охранять тебя, а ты наградишь ее своими поцелуями и ароматным дыханием, которое для нее подобно жизни.

Затем с такою же нежностью в движениях, какая звучала в ее словах, она занялась растением. Наблюдавший эту сцену Джованни протирал глаза, не в состоянии решить, девушка ли ухаживала за цветами или старшая сестра любовно склонялась над младшей. Но внезапно сцена оборвалась. Окончил ли доктор Рапачини свою работу в саду или его внимательный взгляд обнаружил незнакомого юношу, но он, взяв дочь за руку, удалился. Надвигалась ночь. Растения издавали удушающий аромат, который поднимался к тому окну, где жил юноша. Закрыв его, Джованни опустился на ложе и всю ночь грезил о великолепном цветке и прекрасной девушке. В его грезах цветок и девушка то сливались в единое целое, то становились отличными друг от друга существами, одинаково таящими в себе опасность.

Утренний свет обладает способностью исправлять ошибочные представления, которые поселились в нашей фантазии, и даже неверные суждения наши, возникшие под влиянием сгущающихся сумерек, ночной тени или менее здорового, чем солнечное, сияния луны. Проснувшись на другое утро, Джованни поспешил прежде всего распахнуть окно и взглянуть на сад, представлявшийся таким таинственным в его сновидениях. Он был несколько удивлен и даже смущен при виде обыкновенного сада, освещенного утренними лучами солнца, которые золотили росинки на листьях и лепестках и придавали особое очарование всем редкостным цветам, - но во всем этом не было ничего, что бы выходило за пределы обыденных явлений. Молодой человек обрадовался тому, что, живя в самом центре одетого в камень города, он вместе с тем имеет возможность любоваться клочком земли с такой пышной и ласкающей глаз растительностью. "Этот сад, - сказал он самому себе, - даст мне возможность сохранить общение с природой". Впрочем, в саду не было видно ни истощенного раздумьями болезненного доктора Джакомо Рапачини, ни его прекрасной дочери, и Джованни не мог определить, была ли та таинственность, которая окружала эти существа, свойством их собственной натуры или плодом его разыгравшегося воображения. По зрелом размышлении он решил, что в них не было ничего необычного или сверхъестественного.

Днем он отправился засвидетельствовать свое почтение синьору Пьетро Бальони, профессору медицины в Падуанском университете, известному ученому, к которому имел рекомендательное письмо. Профессор оказался человеком преклонного возраста, обладавшим общительным и даже веселым характером. Он пригласил молодого человека к обеду, за которым показал себя весьма приятным собеседником, очаровав Джованни непринужденностью и легкостью разговора, особенно оживившегося после бутылки-другой тосканского вина. Джованни, полагая, что ученые, живущие в одном городе, должны хорошо знать друг друга, воспользовался удобной минутой, чтобы упомянуть о докторе Рапачини. Однако профессор ответил ему без той сердечности, которой можно было от него ожидать.

- Не подобает служителю божественного искусства медицины, - ответил профессор Пьетро Бальони на вопрос Джованни, - отказывать в заслуженной похвале такому выдающемуся ученому, как доктор Рапачини, но вместе с тем я бы погрешил против своей совести, если бы позволил столь достойному юноше, как вы, синьор Джованни, сыну моего старинного друга, проникнуться ложными представлениями о человеке, который, может случиться, будет держать в своих руках вашу жизнь и смерть. Действительно, наш высокочтимый доктор Рапачини, за исключением, пожалуй, одного только человека, обладает большей ученостью, чем все профессора нашего факультета в Падуе или даже во всей Италии. Но характер его деятельности вызывает серьезные возражения.

- Какие же? - спросил молодой человек.

- Уж не страдает ли мой друг Джованни каким-либо телесным или сердечным недугом, что проявляет такое любопытство по отношению к врачам? - спросил, улыбаясь, профессор. - Что касается Рапачини, то утверждают, и я, хорошо знающий этого человека, отвечаю за справедливость этого утверждения, что для него наука важнее всего человечества. Пациенты интересуют его лишь как объекты для все новых и новых опытов. Он не колеблясь пожертвует человеческой жизнью, включая свою собственную и жизнь самого дорогого ему существа, ради того, чтобы прибавить еще хоть одну крупицу к груде приобретенных ранее знаний.