- Ладно, поживём - увидим. - Вдохнул тот. - Пойду, я наверное. Давай - до завтра!
Он встал, аккуратным движением поставил на стол чашечку, которою в продолжение разговора всё время вертел в пальцах правой руки, посасывая оттуда кофей малюсенькими, почти неощутимыми во рту глоточками, отсалютовал, и вышел из комнаты.
Широкая, низкая, полутороспальная кровать стояла справа от входа узкой, длинной больничной палаты с высоким, полукруглым сводчатым потолком. Слева от двери стояли лари со всяким барахлишком, а за низкой спинкой кровати - ближе к окну, примостилась низкая квадратная тумбочка. Вся мебель здесь была чёрного, полированного дерева, стены же палаты - ослепительно белые. Стрельчатое окно, свинцового, частого переплёта, в который были вставлены слюдяные пластинки, всегда оставалось совершенно тёмным - так что вообще было непонятно, к чему оно здесь. Палата днём освещалась двумя чашеобразными масляными лампами на высоких - выше человеческого роста тонких стояках из кованного, чернёного железа - одна рядом с дверью, а другая - у окна. Ночью же на тумбочке тлела небольшая, масляная же лампадка, чуть разгоняя мрак.
Владислав всё время лежал на правом боку, иногда чуть заваливаясь на спину, под которую ему было заботливо подоткнуто толстое, тёплое шерстное одеяло в льняном пододеяльнике. Под головой у него лежали искусно собранные несколько малых пуховых подушечек, а под телом - мягчайшая пуховая перина, в которой он попросту тонул. Придя в сознание утром третьего дня - чем он немало порадовал пользовавших его лекарей, Владислав, тем не менее, так и не смог сразу вернуться в нормальное, осмысленное состояние восприятия окружающего. В душе у него господствовала какая-то совершенно мертвенная оцепенелость всех чувств. Да, он мог уже нормально разговаривать, отвечать на вопросы, глотать пищу - поначалу постную и полужидкую, даже о чём-то размышлять себе потихоньку. Но над всем у него сейчас господствовало лишь одно мертвенное, полное равнодушие ко всему, рядом с ним происходящему.
Ему было совершенно всё рано и то, что он остался жив, и что выбрался, вроде бы наконец, благополучно из всей этой передряги. С полным безразличием он встретил и сообщение о личной благодарности Командующего, публично прочитанной перед общим утренним построением гвардии, и вручение ему тонкого кольца с небольшим изумрудом, ценность которого многократно превосходила стоимость материалов, пошедших на его изготовление, и которое сейчас лежало рядом с его кроватью, на тумбочке, в фарфоровом блюдце. Он даже не потрудился протянуть руку к увесистому кожаному мешочку, в котором ему принесли полагающиеся наградные, и общая их сума лишь мимолётно скользнула мимо его сознания, не оставив в ним ни малейшего следа.
Снадобье, влитое в него умелой рукой там, на водопадах, видимо не только навсегда закрепило в его сознании все события, произошедшие с ним с момента выезда их отряда на охоту, но они, события эти, кроме того, постоянно выступали наружу снова и снова, как бы совершенно затеняя для него сиюминутную реальность. Он как бы проваливался постоянно в свою память, и как бы непрерывно вновь и вновь возвращался туда, заново и заново переживая вживе всё, там произошедшее. Причём раньше, даже в самой реальности событий, всё тогда случившееся в тот момент, для него вовсе не было тогда столь же навязчивым, и таким преисполненным самых малейших подробностей и неотступным, как это происходило у него во время этих постоянных провалов в негаснущую память.
То он снова, лицом к лицу, оказывался в тёмном лесу с Гришнаком, то водную поверхность вокруг него резали всплески стрел, и он всё мучительно не мог выбраться на стремнину, сжимаясь, и каждое мгновение ожидая получить смертельный удар острия в голову. То ледяное течение упорно сносило его ко всё нарастающему грому воды, низвергающейся в чёрную бездну, а спасительный берег всё ещё оставался за непреодолимой полосой тёмной, мутной воды. То он, беспомощный, спеленатый, медленно плыл среди ледяных касаний каких-то теней в Теснине Духов. И каждое такое касание проникало ледяной струйкой в его тело, понемногу высасывая из него тепло крови, просачиваясь в полудрёму сознания и доводя его до полного умоисступления.
То - и это был самый ужасный кошмар, из ледяной тьмы наяву выступало смутно скрытое капюшоном, еле различимое лицо Кольценсоца, вперяющее в него свои, тлящиеся ледяной безжалостностью, пронзающие его как два кинжала глаза. Там, на перекатах, он лицо это если и успел заметить, то лишь мимолётно, на грани угадывания. Здесь же оно выступало из тьмы с ужасающей ясностью, видимое до малейшей чёрточки своих иссохших, изъеденных язвами щёк, щели рта, плотно сжатых чёрных полосок губ, чуть загнутых книзу, острого, голого подбородка, раскосых, как у Кима, глаз, из которых, как свет в тёмную комнату из дверной щелочки, истекало льдистое, тлящееся гнилостной голубизной сияние, высокий, гладкий лоб, обтянутый высохшей, пергаментной кожей, и серые, спутанные как пакля длинные волосы, обрамлявшие это всё, и ниспадавшие ниже еле угадываемых плеч.
Кольценосец, безмолвный, всегда - безмолвный, но, тем не менее, что-то в его сознание постоянно вливающий, словно бы влазящий туда, со стороны затылка, двумя невидимыми, холодными ладонями, с вёрткими как змеи, холодными, костистыми пальцами. Что-то ему беззвучно внушающий, в чём-то его убеждающий, к чему-то неясному, но невероятно жуткому склоняющий. Как некто - ненавидимый, пугающий, отвратительный, но с присутствием которого постепенно свыкаешься уже настолько, что попросту перестаёшь замечать его постоянное с тобою пребывание.
Иногда к нему приходили и лица тех - в лодках. Эти выплывали из белого, просвечивающего неясностью далёкого летнего дня тумана, и лица их были равнодушны, и выглядели слегка удивлёнными, словно бы они никак не могли понять, кто это перед ними, и как они вообще тут оказались. Из людей один, тот, что сидел во второй лодке, проступал гораздо яснее, но лицо у него было совершенно неподвижное, взгляд застывший, как у мертвого, хотя в глазах переливалась ясная и гордая возвышенная мысль, и какие-то смутные, неясные сожаления, вперемежку с чистым и безмятежным покоем. Второй же человек взирал на него яростно, с маской застывшего гнева, но, в то же время, и с какой-то тягостной, сожалеющей думой, которая всё никак не могла оформится в ясную и чёткую осознанность. Эльф, гном, и двое из полуросликов на него вообще почти не обращали внимания, лишь отгораживаясь от него взглядом, как от ненужной и досадной помехи. Третий глядел так же сердито и гневно, как и второй человек, но гнев его был хоть и яростен, но совершенно бессилен.
И лишь четвертый из них, тот, которого он тогда видел спереди, в первой из лодок - у этого четвёртого взгляд лучился лишь спокойным сочувствием, глубинным, внутренним пониманием, и какой-то пронзительно щемящей жалостью. Здесь Владислав как-то ещё острее почувствовал ту незримую, но прочную связь с этим полуросликом, смутное ощущение которой так мимолётно поразило его ещё тогда, на берегу. Что-то в этой связи было незримо ужасное, и, в то же время, словно делающее их более близкими друг к другу, нежели родственная кровь меж двумя единоутробными братьями одного отца. Это был какой-то скрытый рок единства судеб, который нельзя было ни разорвать, ни забыть, ни отречься.
Владислав с ужасом чувствовал, что произошедшее на водопадах словно бы протянуло в его сознании некую невидимую пропасть меж всем тем, что было в его жизни до этого, и тем, что будет с ним происходить теперь. Там, за недостижимым отныне дальним краем этой разверзшейся бездны для него навсегда осталась и вся его прежняя жизнь, и тень матери, и дед, и Княжество, и все его прежние друзья, знакомые и недруги. Там, за этой чертой, уже лежала какая-то совершенно для него чужая жизнь, всё ещё чреватая воспоминаниями, но воспоминаниями для него совершенно чуждыми. Словно ненароком позаимствованными у кого-то, безвозвратно оставшегося на чёрном дне реки, у тех водопадов. А он отныне был тем, чья жизнь рождалась вот только что, сплетаясь из кошмаров этих неотступных видений, и превращая его в какого-то совершенно нового человека, почти ничего общего с тем, прежним Владиславом уже почти не имеющего. Он с ужасом начинал осознавать, что ТОТ Владислав, с тем же успехом мог так никогда и не выбраться из уносящего его в пропасть потока. Ибо разницы для ТОГО в чудесном спасении ЭТОГО тела уже не было, оказывается, совершенно никакой. Он-то ушёл из него. И ушел, кажется, уже совершенно навсегда.
