Канев помог своему подручному разделать хлысты, заметил:

— Это дело такое… Главное — любить его надо! Не гляди, что тяжеловато, — обвыкнешь. Без любви, брат, лаптя не сплетешь…

Он коротко взмахнул топором, и на месте сучка блеснул свежий, чистый стес.

— Гляди, какой сучок аккуратный! Глазу хорошо глядеть. А пенек? Вот на него теперь можно сесть и закурить…

Словно почуя издали запах махорки, на перекур вышел из ельника Иван Останин. Старая телогрейка болталась на нем, длинная шея обмотана грязным полотенцем. Канев насыпал ему на завертку, занялся кресалом. Трудясь над заверткой, Останин так и этак оглядывал навороченные кряжи. Кивнул на каневского подручного:

— Чего ты с ним время проводишь? Пока втолкуешь этую мудрость, запросто куб нарежешь в одиночку. А ему что? Придет время — сам узнает, как доставать хлебную горбушку с еловой вершины по глубокому снегу!

Канев с удовольствием затянулся крепачком, спокойно возразил:

— Ничего, поднатужусь к вечеру и допилю этот куб, будь он неладен! А новому человеку-то как не показать настоящую сноровку! Он потом, может, больше моего осилит, — значит, в общем масштабе кубиков прибавится.

— Эва! Идейные, значитца! — беззлобно усмехнулся Останин и не торопясь стал прикуривать от каневской цигарки. — А я, брат, не дорос еще.

Он простудно закашлялся, отошел в сторонку.

— Погоним дальше? — отдав окурок подсобнику, спросил Канев.

Останин подозрительно глянул в сторону начальника, остановившегося недалеко от них, уклончиво пробурчал свое:

— Хм… У меня уже почти сто двадцать процентов намотало… Добьем, ладно…

Когда Николай возвратился на вырубки, на глаза ему снова попался Глыбин, по-прежнему сидевший у костра. Шумихин, не обращая на него внимания, пробежал мимо.

— Я — за трактором! К вечеру брусья будем затаскивать!

— Что, уже уложили пакеты?

— Соберем, как часы! Все заготовлено!

— Вот здорово, Семен Захарыч! — сказал Николай. — А вот позабыл я вчера спросить: как у нас тут с агитацией? Попросту — с разъяснением всей обстановки и значения северной нефти в войне.

— Как с агитацией?.. — Шумихин замялся, ткнул своей палкой в снег, как бы отыскивая точку опоры. — На этот случай у нас сама жизнь здорово агитирует! Здесь поблизости железная дорога на Север проходит. В декабре здоровый снег валил, путейцы с заносами не справились, нам пришло предписание со всеми строгостями — очистить! Многие, конечно, волынили поперву. А потом, как пропустили два состава угля из Воркуты на Ленинград, разом поумнели, черти! Даром что до железной дороги без малого двадцать километров пехом двигали!

Николай кивнул в сторону Глыбина:

— А с ним как же?

Шумихин яростно выругался, завертелся вокруг костыля.

— А этого давно расстрелять пора! Я не знаю, что Советская власть терпит их до сего времени! Г-гады!

— Расстрелять?! — удивился Николай.

— Парочку шлепнуть, как при кулацком саботаже, — сразу толк будет. А то есть еще, к примеру, такой Иван Сидорыч Останин… Встречали? Двуличный, сволочь! «Видишь, — говорит, — если я прыгать с выработкой буду, то могу загнать себя, как дурной хозяин лошадь. А мне и конец войны, мол, поглядеть хочется!» — Шумихин с трудом перевел дух, облизал пересохшие губы. — Конец ему хочется! А какой конец — это еще вопрос!

Николая прямо-таки пугала какая-то внутренняя ярость Шумихина.

— Ты на что намекаешь, Семен Захарыч? — вдруг спросил Николай, уставившись в глаза десятника. — О чем ты?

— Понятно о чем… Что с него спросишь! Кулак!

— Он что, сам тебе так говорил?

— Эх, сказали! Сам!.. А нутро мне для чего? Партийное нутро! Я с ними чуть не с тридцатого года воюю, знаю, кто чем дышит! Только поднеси спичку — все в распыл пойдет!

— Да что ты? И где доказательства? Ведь этак на всякого можно пальцем показать! На тебя, на меня… Неужели не понимаешь?

Шумихин колко засмеялся:

— Ну, на меня вряд ли кто покажет! Я их на Кубани в тридцатом году давил, как гадов, и теперь не дам пощады! Вот она у меня где, пуля кулацкая, пощупайте! — Он задрал голову, показал на острый, беспокойно прокатившийся кадык. — И ногу тоже. Колом перебил один контрик…

— Да-а… — вздохнул Николай. — Значит, с тридцатого года? Дело давнее… Как на Севере-то очутился, Семен Захарыч?

Шумихин насупился, минуту молчал, потом неохотно пояснил причину:

— За перегибы. После «головокружения» исключили из партии, сняли с районной должности и направили сюда — комендантом кулацкой высылки. На исправление. Это уже после Конституции, как ликвидировали кулачество и всякие ссылки, я в десятники пошел… Сейчас заново в кандидаты партии приняли, подал заявление в день объявления войны! Я знаю, когда верные люди Советской власти нужны бывают!

Николай угостил Шумихина папиросой, а потом спросил с пытливой усмешкой:

— Конституция ведь не отменялась, зачем ты о кулаках заново подымаешь речь?

Шумихин болезненно сморщился, отступил шаг назад.

— Вы, Николай Алексеич, не обижайтесь… Я вам верю и ценю как инженера, я бы тут ни за что не потянул дела с буровиками, потому — в технике ни в зуб ногой… Но что касаемо политики, то скажу: близорукость проявляете. Как же это, социальное происхождение, значит, побоку? А в анкетах тогда зачем требуют это писать? А? Не-ет, Николай Алексеич, это вы мягкотелость проявляете, и до хорошего она не доведет. Верьте слову!

— Насчет расстрела — не согласен, — сухо возразил Николай.

— Не знаю, — сказал десятник. — Глыбина беседами и лекциями не пробьешь. Это точно. Я с ним пятый месяц бьюсь, и… сами видите! Телеграфному столбу оспу прививать бесполезно!

— А он тоже кулацкого семени?

— Перекати-поле. В прошлом.

— А в настоящем?

— Лодырь и саботажник.

— Таких социальных категорий нет даже в анкетах. Вопрос другой: почему он лодырь?

— Это вы у него спросите, — начал накаляться десятник, — я за него не буду отвечать!

Николай задумчиво посмотрел в желчное, морщинистое лицо Шумихина, сказал тихо, но внятно:

— Должны мы с вами отвечать за всех этих людей, Семен Захарыч. И… без расстрелов! Идите за трактором, мне к Опарину пора. Посмотрю, как строят мост через Пожму…

Они разошлись в разные стороны, недовольные друг другом.

* * *

Разговор с Шурой у Алексея так и не получился. Скоро пришла Наташа с водой и вовсе испортила ему настроение.

Девушки мыли стены, скребли пол и обливали кипятком щели, а он, сгорбившись, сидел в углу на табуретке и молча наблюдал за ними. По складу своего характера Лешка должен был говорить, делать замечания, смешить девчат или сам смеяться над ними. Но сейчас такая развязность почему-то казалась ему неуместной.

Положительно эта тонкая, скупая на улыбку девчушка в простеньком ситцевом платье и меховой, расшитой цветными узорами безрукавке была хороша.

А главное (наверное, у нее еж вместо сердца!) — она ни разу даже не взглянула на него. Работала, время от времени напевая песенку «Веселый ветер…».

Он с трудом дождался прихода бригады, снова обвязался полотенцем и пошел в столовую обедать.

За длинными серыми столами — толкотня и шум: если не считать делянки, здесь — самое людное место.

— Ну как нынче лучковка? — кричал кому-то инструментальщик, ожидая похвалы. Его чаще других ругают лесорубы, и сейчас ему хочется услышать похвалу всенародно: недаром же он не спал ночь и направил все пилы. — Лучок каков, спрашиваю?!

— Знатный, ничего не скажешь, — тоном судьи одобрил сидевший поблизости Останин. — Словно масло, а не сосну резал!

— Сколько отхватил?

— Сто двадцать процентов.

— Ого, брат, наша бригада гремела и будет греметь!..

— …котелками около кухни! — с сердцем добавил Овчаренко, не находя себе места из-за пропавшего дня. Он положил повязку в карман и, сунувшись к бачку со щами, вдруг хватил ложкой по краю котелка. — Повара! Самару сюда!