Сорокин вскочил, разбуженный страшным раскатом грома, потрясшим округу до самых коренных пластов. Молнии палили тайгу синим, мертвенным огнем, вода лилась сквозь хвойную крышу шалаша.

Федор накинул плащ, поправил на голове башлык и, скорчившись в дальнем углу, решил переждать.

Пробуждение его было столь неожиданно, что он не сразу заметил отсутствие спутника.

Фосфорический огонь молнии полыхнул прямо перед глазами, шалаш озарился разящей магниевой синевой, и только тогда он отчетливо увидел пустоту и примятую хвою у входа. Не хватало мешка и ружья Гарина.

«Куда он мог уйти? — шевельнулся спокойный вопрос. — Такая сумасшедшая погода!»

— Вы где, Гарин? — позвал Федор.

Ответа не последовало. Над лесами бушевала гроза.

— Да где же он может быть? — вслух спросил Сорокин, и вдруг острая тревога полоснула ножом. — Га-а-а-рин! — завопил он и выскочил из шалаша.

Порыв ветра сорвал с его головы капюшон. Водяные потоки ошалело ударили со всех сторон, Федор зажмурился. Пришлось вернуться в укрытие.

— Га-а-арин! — потерянно и бесцельно повторил Федор. В ответ прошумел ветер, с новой яростью зашепелявила по хвое и листве капель.

«Неужели ушел, бросил?..»

Если бы с неба ринулась каменная лавина, и то человек попытался бы дойти до берега, чтобы не мучиться неизвестностью. Придерживая дрожащими руками крылья капюшона и сгорбившись, Федор ринулся сквозь потоки воды к берегу.

Речка плясала, булькала под натиском стихии, веселый звон наполнял уши. Лодки не было. Там, где они когда-то причалили, на береговом иле ее днище четко отпечатало острый след. След уходил вглубь, а затем пропадал, и казалось, что сам дьявол уволок посудину в подводное небытие.

— Сбежал? — еще не веря самому себе, спросил вслух Сорокин.

«Сбежал! Один в тайге. Один за добрую сотню верст от жилья… Что делать?»

Федор собрал все свое самообладание и поплелся к шалашу.

Значит, Гарин испугался? Он, конечно, не уснул ночью после своего объяснения с Федором… Черт, но ведь он хорошо знает, что без лодки отсюда почти невозможно выбраться! Плот не пропустят пороги и перекаты. Да и времени для этого нет. Есть ли еще патроны в мешке?

Это новое опасение заставило его ускорить шаги. В шалаш он вбежал с искаженным от страха лицом: запасы патронов, кажется, всегда хранились у Гарина.

Распустил горловину мешка, лихорадочно заработал пальцами. Под руку лезли глупо-ненужные безделушки — иголки, нитки, зубочистка, мыло в бумажной обертке, карта Вологодской губернии…

На дне нащупал. Там случайно оказалось два патрона. Одним заряжено ружье. Значит, три патрона…

Гроза миновала только к вечеру. До следующего утра пришлось сушиться, а с рассветом Сорокин тронулся в путь. Двигаться было легко — негодяй Гарин забрал почти все припасы. Еды оставалось на два-три дня.

Несмотря на все потрясения прошлых суток, Сорокин все же сообразил, что идти следует по-над берегом, как бы ни петляла эта лесная беспутная речка. Другого пути не было.

Низкий, болотистый берег был сплошь опутан буреломом. Весенние паводки и ледоходы оставляли за собой груды завалов, ломали и калечили обхватные ели. Местами поверженные с обоих берегов лесные великаны на полпути встречались вершинами и схватывались в объятия над водой, образуя невеселые арки, украшенный черной хвоей. Непролазные заросли ивняка, примятого по весне льдинами, теперь снова поднялись вверх и неустрашимо наседали на реку с обеих сторон.

Только теперь Сорокин по-настоящему оценил известное выражение «непроходимая тайга». Она действительно была непроходима и страшна своей дикостью. Здесь нельзя было шагу ступить без усилия, без помощи топора, без риска сломать ногу на первой же коряге или в глубокой водомоине, укрытой от глаз тощим кустиком можжевела, хвойной лапой замшелой ели.

Он шел целый день, продирался кустами, перешагивал через гниющие стволы лиственниц, со страхом вытаскивая ноги из ржавой древесной трухи-мертвечины, выбился из сил, но одолел всего несколько верст. Ночь требовала отдыха, но вместе с сумерками пришел страх, и Сорокин продолжал свой мучительный путь. Правда, темноты не было, но тайга как-то настороженно притихла, в небе слабо и одиноко замаячила тоскливая, несветящая луна, от земли потянуло вечной сыростью.

Пора было остановиться на ночлег, и тут Федор вспомнил, что у него нет спичек. Это новое обстоятельство подняло в его душе злобу к недавнему спутнику и к самому себе. Как можно было забираться в такую медвежью глушь без проводника и необходимой сноровки? Как можно было стрелять в людей, встретившихся в этом зеленом аду? Ведь это были люди, люди, от которых можно было ждать помощи, поддержки!

О, как любил теперь Сорокин тех злых и вредных людишек, которые когда-то приносили ему лишь огорчения и разочарования! Каким прекрасным казался теперь живой, облагороженный человеческими усилиями мир! Только бы выйти из этой хвойной карусели, только бы осилить предначертанное испытание!..

Он выйдет. Он выйдет во что бы то ни стало! Он — человек, а человек сильнее хаоса, он должен осилить тайгу. Он не смеет думать об опасностях…

Он выйдет! Он должен вернуться к людям. Ведь он не успел еще ничего сделать в жизни. Не исполнил ни одного своего сколько-нибудь серьезного желания. А он должен взять свое.

Нет спичек. Как добыть огонь? Первобытные люди добывали огонь трением. Еще в гимназии Сорокин пытался повторить их опыт — ничего не вышло. Он знает, что не выйдет и сейчас. Но он попробует…

Федор перевел дух, сбросил с плеча котомку и вдруг повалился на мягкую моховую кочку. Стоило остановиться и выключиться из ритма, как силы оставили его. Усталость брала свое.

Пожевал сухарь. Потом лежа дотянулся руками, поднял с земли сухой березовый сук.

Полчаса прошло в тщетных усилиях. Дерево отполировалось до блеска, стало чуть-чуть теплым, на лбу крупными градинами выступил пот, но таким образом добыть огонь было невозможно. Историки, очевидно, что-то напутали в этом вопросе. Когда смертельно захотелось курить, Сорокин не выдержал. Он отмел лишние сомнения о завтрашнем дне и принялся выпарывать из сюртука вату. Затем уложил ее на мох и, торопливо схватив ружье, выстрелил в упор. В пути так или иначе нужно было иметь трут…

Не менее часа ушло на свивание жгута, конец которого нестерпимо вонял и теплился красным глазком вечного, негасимого огня. Затянувшись затем крепкой махоркой, Федор прилег головой на узловатые корневища кедра и уснул.

Утром его разбудил пронизывающий холод. Он вскочил и с трудом раскрыл глаза. Все лицо пылало, веки, казалось, были покрыты толстым слоем горячей глины, несмотря на то что тело прохватывал простудный озноб. «Лихорадка дьяволова!» — выругался Федор и пошел к речке умываться.

Вода сделала свое дело, озноб утих. Федор постоял на низком, топком берегу, послушал тяжкое лесное безмолвие и тихое всхлипывание речки, посмотрел вниз по течению и насторожился.

В полусотне сажен река вдруг обрывалась, будто пропадая под землей. В конце видимой протоки топорщился чахлый березняк и ельник.

«Что такое?» — удивился он и, прихватив котомку, торопливо пошел вперед.

Бурелома здесь стало меньше, река вышла на болотистую равнину. Там, где Федор предвидел ее исчезновение, русло делилось на несколько мелководных рукавов, которые начинали петлять между торфяных кочек и кустарников. Седоватое море пушицы — северного одуванчика — покачивалось под наплывами легкого ветра.

Куда идти? Какую протоку избрать?

Решил идти своим, правым берегом: где-то болото должно закончиться.

Наскоро перекусив размоченным в воде сухарем, Федор опять двинулся вперед. Мхи надолго сохраняли его след, вмятины наполнялись ржавой водой. А проклятая протока петляла все чаще, потерявшись на этой мшистой, торфяной равнине. Шел словно по зыбкой перине, с трудом сохраняя равновесие, а лес все мельчал, болото все так же жадно всасывало в себя речную протоку, и, наконец, живая струя воды совсем пропала из виду.