Не спалось друзьям в эту августовскую ночь.

Федор распластался на ворохе зеленого лапника и, прижавшись щекой к брезентовому мешку, служившему изголовьем, слышал за ухом глухие, тяжкие удары собственного пульса. Казалось, кто-то мягко, но методично колотил в натянутый парус: тук-бух, тук-бух, тук-бух… Отчаянно болели ноги, поламывало в спине.

— Костер, что ли, развести… — вяло и бессильно сказал Гарин, глядя широко раскрытыми глазами в белую муть неба.

Никто из них не пошевелился. Усталость поборола даже голод.

Лес тоже отдыхал от дневного зноя и давней, столетней усталости. Тайга дышала размеренными вековечными вздохами, не нарушая своей застойной тишины.

В полночь Сорокин все же превозмог усталость и боль в ногах, собрал валежник, пристроил над огнем чайник.

Гарин, не поднимаясь, словно уж, подался головой к костру. С болезненным мычанием сгибал и разгибал в коленях ноги. Кружка крепкого чая вернула его к жизни. Прислонившись к старому, замшелому пню спиной, он заговорил:

— Ты понимаешь, Федор… Мне всегда казалось, что в конце концов я найду свое… Ведь не может быть, что сильный и терпеливый человек не в состоянии взнуздать судьбу, а? Вот отец мой…

Сорокин слушал. Он не только слышал слова спутника — он понимал его душу.

Что ж отец? Отец прогорел на Ухте. На ней прогорел не один он. Ухта могла подчиниться лишь железным людям, и это было ясно всякому, кто хоть раз вступил на ее берег.

— Вот… отец мой, — продолжал Гарин. — У него вначале было очень много денег, и это погубило его. Ко всякому делу следует приступать без копейки в кармане. Ты понимаешь меня?

Он закурил. Пальцы его дрожали.

— Когда человек богат, у него притупляется воля. Он не особенно страшится неудачи. Голод и решимость — залог успеха! Между прочим, — продолжал он, — знаешь ли ты историю Джона Рокфеллера? Нефтяной король начинал чуть ли не с контролера у нефтяной колонки. Это — апофеоз человеческой инициативы и настойчивости.

Сорокин усмехнулся. Он когда-то читал историю о пенсильванском короле, начавшем дело с крупной аферы.

— Сегодня мы с тобой, дружище, сидим здесь и не знаем даже, у истоков каких крупных дел находимся. И все это — мы, мы!

Тут Гарин достал из рюкзака потертую карту Вологодской губернии, разложил ее на коленях. Оба склонились над клочком смятой бумаги. Затухающий костер заливал бронзовым блеском две ссутулившиеся фигуры.

— Смотри. В верховьях Вычегды мы строим нефтепровод. Это пустяки. С Вычегды в Каму можно перегонять плоскодонные баржи по заброшенному Екатерининскому каналу. Царица была умной бабой, и жаль, что ее труды не оценили потомки. Канал, говорят, находится в плачевном состоянии, а зыряне завалили его пнями и корягами… Мы очистим русло и построим в Перми нефтеперегонный завод. Волга давно ждет нас, Федор!

В рассветном тумане мерещилось многое. Вышки над скважинами, проникшими к богатейшим пластам, караваны нефтеналивных плоскодонок, пожемская пристань и контора нефтяных промыслов Гарина и компании. Но сон неодолимо клонил к земле, слипались глаза.

Гарин, пересилив усталость, принялся делать записи в дневнике. Со времени приезда на Пожму он ни разу еще не обращался к этому молчаливому спутнику. Теперь время приспело.

Весь следующий день ушел на отдых и сборы. Лодку решено было оставить на месте.

— Третий год! — сказал Гарин на следующее утро и снова засмеялся чему-то.

Федор настороженно посмотрел в его сторону:

— Что такое?

— Мне смешно, — ответил тот. — Получилось как в сказке… Удача выпала в третий, решительный раз. Я ведь на Ухту уже в третий раз являюсь. Я, брат, знал, что главный арендатор Канкрин был здесь собакой на сене, и верил, что рано или поздно нам разрешат схватить этот край за горло. Так и вышло. Два сезона впустую потратил, а теперь поглядим, чья возьмет!

Они двинулись. Знакомой дорогой идти оказалось куда легче. Драгоценный берег звал к себе, и, несмотря на непролазный бурелом и кустарник, к полудню они прошли уже около десяти верст.

Солнце поднималось все выше и выжимало пот. От рюкзаков горели натертые плечи, но путь становился все короче, сил прибывало. Вот уже недалеко из-за еловых вершин показалась знакомая гора в лишайниках и сланцевых голызинах, местами поросшая кривыми, скорчившимися на самом ветряном юру березками.

За горой куковала бездомная кукушка.

Что это? Федору показалось вдруг, что, чередуясь с вскриками птицы, недалеко отрывисто раз и два тяпнул топор…

Федор напряг слух, но ничего не услышал. Стук топора не повторялся, кукушка спокойно продолжала оглашать окрестность своим бесцельным счетом.

Сорокин хотел предупредить друга, но тот уже сам внимательно прислушивался к лесным шорохам, снял почему-то с плеча ружье и шел теперь напряженной походкой, словно подкрадываясь к пугливой дичи.

От слухового напряжения звенело в ушах. Сразу обнаружились сотни неизвестных до того звуков, хлынули со всех сторон скрипы сухостоя, настороженное постукивание дятла, лепет березовой листвы и воркующий шепот воды по галечнику…

И вдруг совсем отчетливо звякнуло железо, послышалось тяжелое притаптывание земли

Гарин шагнул на поляну.

Это было наваждением, дурным сном.

В двадцати шагах, у самой воды, два человека совершали дьявольский танец, притоптывая каблуками рыхлую землю вокруг свежеотесанного и только что поставленного ими столба с кособокой деревянной табличкой. Рядом торчала лопата, вонзенная в этот ставший уже спорным берег.

Федор не успел рассмотреть ни столба, ни людей, с языческим упоением пляшущих вкруг него. В глазах его надолго отпечаталась лопата, вероломно поставленная на их пути…

«Третий год…» — мелькнуЛо в сознании Федора. Они позавчера были здесь. Этот берег принадлежал ему и Гарину. Откуда взялись чужие? Или это и в самом деле лишь дурной сон?

Богатство, словно юркая чернобурка; вильнув хвостом, исчезает на глазах. А тайга бескрайна, тайга глуха и нема, ей не выскажешь своего отчаяния и злобы!

Тайга глуха и нема, ей нет дела до человеческих мучений и разочарований, она надежно охраняет и добро и зло.

— Стреляй! — услышал Федор рядом и вздрогнул всем телом, от головы до пят. — Стреляй!

Он не успел сорвать с плеча ружье, как Гарин уже выстрелил. Один из тех двоих, у столба, высоко подпрыгнул и упал навзничь, словно подрубленный.

Другой испуганно глянул в сторону и вдруг, схватившись обеими руками за голову, бросился бежать.

Гарин разрядил второй ствол.

Заряды были медвежьи. Промаха он не знал.

Все совершилось в какое-то мгновение. Тайга все так же дышала своей непонятной и равнодушной тайной. Неудержимо постукивал дятел. Притихшая было кукушка возобновила счет…

Не глядя друг на друга, они стали подходить к столбу.

Человек в брезентовом плаще и совсем еще новых яловых вытяжках лежал вверх лицом.

Знакомые устюжские вытяжки…

Федор споткнулся. Волосы ощутимо зашевелились на голове, и он всей кожей почувствовал холодок смерти.

«Вытяжки…»

— Гриша! Гри-и-и-ша-а!!! — завыл Сорокин и упал к ногам друга.

19. Коловерть

Сорокин лежал долго.

Прильнув к земле и обняв ноги Григория, он исступленно вертел головой и прижимался щекой к дегтярной, вонючей коже сапог. Случившееся было так неожиданно, невероятно и непоправимо, что даже расчетливый и жестокий Гарин потерял на минуту самообладание.

Тайга начинала мстить. За что — он не знал, но было что-то предопределенное в этой нечаянной встрече у заявочного столба.

Два человека поплатились жизнью. Кто были эти люди? Что побудило их стать на пути Гарина, чем закончится теперь эта история? В конце концов, что остается делать, если единственный спутник потерял голову, бьется в припадке истерии и несет невероятную околесицу, выпрашивая прощения у мертвеца…

Разум Сорокина помутился. Зеленая карусель леса, отчаянный страх, острое сожаление и непрощающая власть давней дружбы подняли в его сознании бурю, и он потерял себя.