Сначала Гансберг занимал артель разделкой дров для парового котла впрок, но гора чурок выросла очень быстро, дров было достаточно на всю зиму — пришлось оставить и это занятие. Теперь на промысле стояла выморочная, опасная тишина, которая и побуждала Гансберга в который раз браться за карандаш.

Александр Георгиевич невесело посмотрел в окно на фонарь безмолвствующей вышки и опять обратился к своим расчетам. Молчание буровой зримо выразилось в четырехзначной цифре — 5372 рубля, а покрыть ее было нечем.

Он выдвинул ящик письменного стола, перекинул десяток бумаг, нашел глазами чековую книжку, но тут же резко захлопнул ящик: то была пустая обложка с остаточным чеком на десять рублей. Его следовало сохранять в любых условиях, во избежание потери счета.

— Люси! — негромко позвал он жену.

Ответа не последовало.

— Дорогая, подойди, пожалуйста, ко мне! — настойчивее повторил Александр Георгиевич и тут же вспомнил, что жены нет дома, — она уехала в деревню лечить какую-то старуху.

«Сколько же у нас наличными? — подумал Гансберг. — Знает только она. Но все равно не наберется более пятисот рублей, это ясно».

Нужно было обращаться за помощью к компаньонам, но они вели какую-то непонятную игру, неохотно отвечали на письма. Сейчас, однако, момент отвергал всякую щепетильность. Александр Георгиевич положил перед собой новый лист бумаги, открыл чернильницу. Лицо Гансберга выразило страдание.

«…Санкт-Петербург. Его высокопревосходительству гофмейстеру Двора Его Величества А. П. Корнилову…»

Просить денег у людей, которые, по-видимому, не верят в его дело!

В какой бы форме ни выражался смысл этой фразы, он мучил человека как признание собственного поражения, выдавал истинное положение дел на Ухте, мог породить сотню самых нежелательных сплетен и кривотолков вокруг имени Гансберга, которые все одинаково вредили предприятию!

Он снова отложил перо.

За окном промелькнула сутулая фигура, и в комнату вошел артельщик. Постояв у порога в ожидании приглашения и не получив его, старший рабочий весьма точно определил причину рассеянности хозяина и присел на уголок табурета.

Это был честный, опытный в деле человек. Рабочих не обворовывал и поэтому пользовался общим уважением. Хозяин доверял ему, но сейчас настороженно перехватил его ждущий взгляд.

— Что, Тимофеев?..

— Плохо, Александр Георгиевич, — хрипловато отвечал тот. — Плохо. — Потом помолчал и добавил: — Второй месяц денег не платим. Работы нет — еще пуще волнуются люди. Прикажи хотя бы чурбан катать — все займутся на время. А так — плохо наше дело.

Желчная улыбка скользнула под усами Гансберга. Все это выглядело типично по-местному. «Чурбан катать!» И грубо и наивно, а все же какая-то правда в этом есть. Руки бездельничают — голове лишнее смущение…

— Так что же, по-твоему, делать? — сухо спросил он.

Артельщик ссутулился и беспомощно развел руками:

— Як тому, что, коли еще две-три недели такое протянется, уйдут, Александр Георгиевич, а то и хуже: жаловаться начнут. Народец у нас всякий. Не угодишь — сразу за грудки!

— Ну, хорошо, иди. Я подумаю…

Артельщик послушно вышел, а хозяин, уже не раздумывая, взялся за перо и в несколько минут дописал письмо до конца.

Почтовая марка завершила недолгий, но мучительный труд. Гансберг снова сел в кресло. Оцепенение промысла, необходимость этой последней корреспонденции вконец одолели его. Думал ли он, что после многолетнего упорного труда придет и такой день?..

Оглушительно хлопнула дверь, Александр Георгиевич вздрогнул.

В проеме-двери стояла, возбужденная, радостная Люция Францевна и протягивала вперед тонкие, изящные руки,

— Письмо! Письмо, дорогой мой! Смотри…

Александр Георгиевич обнял жену, усадил к столу.

Быстрые пальцы уже извлекли из вскрытого конверта бумагу.

— Я вскрыла еще в деревне… — лепетала она, — Мы спасены! Смотри!

Это было уведомление заводчика Дорогомилова об отгрузке труб и буровых долот из Москвы с первым попутным транспортом.

Гансберг устало улыбнулся и поцеловал руку жены. Она была лучшим спутником в его подвижнической жизни. Александр Георгиевич и сам не знал, как могла эта красивая, пользовавшаяся неизменным успехом женщина навсегда связать свою судьбу с его поиском, с окаянной Ухтой, которую не так легко было покорить. Она охраняла мужа от ничтожных волнений. Она не позволяла никому даже легкого ухаживания, чем вызвала острое недовольство скучающих соседей-столбопромышленников. Капитан Воронов расценил это даже как личное оскорбление и распространял потом всякие небылицы и офицерские сплетни о жене Гансберга. Что ж, надо было перенести и это.

Александр Георгиевич еще раз прочел московское письмо.

— Я все-таки решил написать Корнилову, — сказал он, — Мы совсем без денег. Рабочие собираются уходить… Унизительно, но иного выхода нет. Что ты скажешь?

Она молча сжала тонкими пальцами его сухую, горячую руку. И он понял, что она согласна с его решением: не время было тешить самолюбие, когда промысел держался из последних сил.

Инцидент с Сямтомовым произошел неожиданно. Вернувшись с прогулки, Андрей застал его в своей комнате, у раскрытого сундучка. Член Стефано-Мефодьевского братства на свой страх и риск, видимо по собственной инициативе, производил обыск. Возможно, им руководили и более низменные цели.

Постоялец не стал разбираться в причинах. Он хватил купца кулаком по голове и выбросил его вон.

Полупанов произвел в комнате Андрея обыск «с пристрастием». Он простукал все четыре стены, осмотрел печь-голландку и вспорол матрац. Не обнаружив ничего предосудительного, велел следовать за ним.

— Возьми барахло! — прикрикнул он.

Андрей спокойно сел на скамью и стал свертывать цигарку. Насыпав на газетный клочок махорки и проводя языком по краю завертки, он посмотрел исподлобья на станового.

— Я кому сказал! — уже поставив ногу на порог, по-волчьи, всем туловищем, повернулся к нему Полупанов.

Глаза ссыльного блеснули:

— Я прошу повторить приказание в более вежливой форме. Иначе вам придется нести меня на горбу. — Он чиркнул спичкой, прикурил. — Или я, как съемщик квартиры, за невежливость направлю вас вслед этому, Симптомову! — Андрей намеренно прояснил фамилию.

— А-а, черт! — рыкнул становой и, хлопнув дверью, шагнул через порог. В подобных случаях он привык прибегать к силе, но у этого крамольника были жилистые руки и круглые плечи кузнеца.

Через час за Андреем явился квартальный с понятым, и в тот же день под конвоем его везли на лодке вниз по Вычегде, к новому месту ссылки.

Местный исправник своею властью ссылал Новикова в деревню, что почиталось в здешних условиях штрафом.

Как бы то ни было, но Андрея везли ближе к Яренску, и он не особенно сетовал на судьбу.

Лодка шла по течению. На корме сидел стражник, придерживая на коленях давно не чищенную винтовку. Гребли два мужика из местных, которые, по всей вероятности, отбывали какую-то повинность.

День, светлый и погожий, заметно клонился к вечеру. Солнце висело над берегом, в реке отражались розовые облака. Леса с обоих берегов подступали к самой воде и двоились в зеленом стекле. Этап походил на увеселительную прогулку, и Андрею не хотелось ни о чем думать. Административные условности не позволяли сколько-нибудь располагать собой, поэтому оставалось созерцать эти немые, безлюдные берега, по-настоящему оценив минуту покоя.

Лодка вышла из подгорной синевы, огибала остров. На берегу, чуть выше золотистой песчаной отмели, буйствовали травы, пересыпанные июньским многоцветьем. Весь остров напоминал огромную цветочную корзину.

— Какова деревушка-то? — неожиданно для самого себя спросил Андрей гребца.

— Дак деревня ж… Волостное правление есть, само собой.

— Разговаривать запрещено! — предупредил стражник и пошевелил винтовкой.

Андрей устало глянул на волосатое тупое лицо стража и, вытянув ногу, полез в карман штанов за табаком.