Наконец в одно из воскресений пароход прибыл. Яков сложил пушнину в мешок и направился по берегу к устью мелкой сельской речушки.
У Вычегды собралась вся деревня. Горели костры, люди толпились у трапов на высоком, обрывистом берегу, тут же выбивали из бутылок пробки.
Это был самый веселый и важный день в году. Сбывалась добыча, перед распаленными взглядами проплывало богатство, было что посмотреть и потрогать руками. Пестрые кафтаны, ситцевые рубахи горошком, потертые лазы и великое множество мягкой пушнины — все стремилось в середку, к бочонку с козловской водочкой. Никит-Паш велел подрядчикам не скупиться. Народ любил щедрость земляка и не менее любил выпить.
Подошла очередь Якова.
Он вошел в говорливую, уже опьяневшую толпу и увидел Чудова. Тот почему-то строго глянул в его сторону и отвернулся. Потом приказал подать книгу. Яков насторожился. По слухам, в эту книгу попадали лишь безнадежные должники. Остальным охотникам Никит-Паш верил так, на слово.
— Люди говорят, сестру замуж отдаешь? — как бы между делом спросил Чудов.
Яков замялся. Сестру он отдавать еще не собирался, но ведь люди зря ничего не говорят… Что подумает о нем Амос, коли узнает, что Агафья уходит, не спросясь его, старшего брата?
— Коли говорят, стало быть, так. Пора ей, — невнятно и уклончиво пробурчал он.
А Чудов почему-то еще строже сдвинул пепельные брови и, плюнув на концы крючковатых пальцев, деловито стал листать страницы.
— Долг когда думаешь отдавать?
В ответ Яков молча, но выразительно ткнул носком то-бока плотно набитый мешок.
— Давай! — так же деловито кивнул Амос.
Яков вывалил к его ногам содержимое мешка. Внимательно следил, как подрядчик неторопливо, скептически приценивался к каждой шкурке, встряхивал в руках ворсистые меха норок, бурундучков, белок, складывал их в сортовые рядки. Видел, как Чудов немного задержался с десятком куниц, а потом — совесть, наверно, взяла верх — решительно положил их в первый сорт.
«Хорошо», — подумал Яков.
Но подрядчик успел перебрать все шкурки и на удивление невесело спросил:
— Все?.. Маловато, слышь, за два лесованья, маловато…
— Обижаться грех, — заметил Яков. — Лес не обидел, лишь бы люди не отняли…
— Ну что ж, долг покрыл. В расчете, стало быть, с хозяином.
— Как долг?! — удивленно спросил Яков. — Тут на два долга, Амос! Не греши. Мне еще хлеба на зиму надо!
— Чернобурку пошто утаил? — холодно спросил Чудов.
— Посчитай лучше: без чернобурки достаточно! — крикнул Яков и, схватив куницу, сунул ее под нос Чудову. — Считай лучше!
— А я не неволю. И Никит-Паш не неволит. Продай кому-нибудь дороже. — И повторил — Я не неволю, слышь? Может, какой чудак дороже даст…
— Имей совесть, Амос, не обижай! Али тебе в лесу леса мало?
— Совесть при мне, а хлеб тоже своей цены стоит. Притом он хозяйский. Чернобурка была б — на два года хлебца получил бы. А это все лишь прошлогоднее кроет. Как хочешь…
«А кому? Кому продать?» — тоскливо подумал Яков и бессильно оглянулся. Кто-то понимающе перехватил его взгляд, вздохнул, но ничего не сказал. Другой торопливо протискивался к Чудову со скудной вязанкой белок, заискивающе улыбаясь подрядчику. «Эх, люди!..»
— Следующий! — крикнул Амос, и напоследок глянул на Якова.
Тот безмолвно махнул рукой, поднял с земли пустой мешок и, не оглядываясь, побрел прочь…
У Якова был побитый вид, но, подходя к дому, он сунул руку в карман и сжал там крепкий, мослаковатый кулак.
9. Томление
духа
В лесном крае мало кто знал о том невиданном кризисе, который корежил Россию в эти дни. Даже губернатор Алексей Николаевич Хвостов, рискнувший на длительную поездку к нефтяным источникам на Ухту, еще не подозревал о крушении Горемыкина с его Государственной думой, о том, что над просторами государства Российского уже нависла зловещая тень Распутина. Летели головы. Государь император твердой рукой душил свободу, подготавливая третье-июньский переворот, менял министров, а события тем временем продолжали развиваться своим чередом, наперекор монаршим желаниям.
Хозяйство рушилось. Лопались банки и фирмы. Биржу трясла лихорадка. Тысячи безработных бродили по дорогам России, как живые разносчики крамолы…
Деятельность Бакинского комитета РСДРП за последние пять лет давала о себе знать по всей России. Нобель и Мангашев прогорали, в панике хватались за голову из-за забастовок; их спасала лишь прочная стена нефтяной монополии. Владельцы Волжского пароходства спешно переделывали суда на дровяное отопление. На Дону парамоновские пароходы уже опередили эпоху, и фирма «Кавказ и Меркурий» усердно сводила с зеленых берегов трехсотлетние дубовые урочища. Отныне водный транспорт являл прогресс, исходя самоварным дымом и выбрасывая в небо снопы дровяных искр…
В деловых кругах, однако, не теряли присутствия духа. Газеты взахлеб трубили о баснословных запасах нефти на Ухте. И, хотя Нобель активно противодействовал возможной конкуренции, никто не хотел замечать его усилий. Лавина промышленников двигалась в коми край, наводнив Северную Двину и Вымь.
Никит-Паш втрое повысил цены билетов, его рароходы «Надежда» и «Вымичанин» метались по обезумевшей трассе от Усть-Выми до Веслян с пассажирами и грузами.
И только агент великой княгини Марии Павловны фон Трейлинг, уютно обосновавшийся в доме купца Сямтомова, казалось, не предпринимал никаких действий.
Грише думалось, что патрон просто выжидает время. Сорокин ворчал и подозревал подвох. Они оба, сидя без дела, регулярно получали договорную плату и ждали приказаний.
Запорожцева, впрочем, такое положение не очень тревожило. Плата, которую он получал, равнялась офицерскому жалованью и на первое время полностью его удовлетворяла. Кроме того, с отъездом старого Прокушева в Княжпогост, к Козлову, отношения его с Ирочкой развивались самым увлекательным образом, и он по временам забывал о своих коммерческих замыслах.
…Белое облако почти коснулось воды. Вся Сысола горит отражением солнца. Лодка с тихим шорохом раздвинула гущу прибрежных лопушков, осторожно пристала к песчаной осыпи под кустом ивы. Белые и желтоватые барашки просыпались с веток на землю, пестрая бабочка испуганно вспорхнула с куста — Ирина, выбежав на откос, задела раскидистые ветки. Гриша торопливо втащил лодку на сушу, кинул на плечо забытую Ириной накидку и бросился следом.
Майский лес трепещет молодой, прозрачной листвой, бродит проснувшейся животворной силой, в воздухе сладкий настой березового сока. Вот-вот брызнет дождем белая, душная черемуха…
Григорий легко бежит сквозь кустарник, охраняя лицо от хлещущих веток, угадывая по смятым побегам след Ирины. Ирина прячется; по временам впереди он слышит ее воркующий и манящий смех:
— Ау, ау!..
Зеленый хоровод пляшет в глазах, под ногами упруго по вздымается моховая перина, тугой звон наполняет уши, и Григорий ловит горячим ртом хвойный настой целебного воздуха.
— Сюда, сюда… Здесь!
Он останавливается перед лесной избушкой — керкой, прибежищем охотника. У распахнутых дверей, закинув голову и прижав руки к высокой груди, беззвучно смеется запыхавшаяся Ирина.
Лес звенит от птичьего гама. Звенят родники в тайных руслах, тяжело дышит ближнее болото, покрытое белым налетом пушицы — северного одуванчика. В осиновой листве жалобно пискнула серенькая малиновка-зарянка, забившись в когтях белогрудого сорокопута. Ветер отнес в кусты мелкие перышки, у корней осины на серебристый ягель упали капельки крови. Жизнь!
Перед заходом солнца лодка медленно пересекает реку, направляясь к пристани. Над водой по-прежнему висит белое легкое облако.
Сорокин встречает друга осуждающей усмешкой. Все это смешно и грустно. Втайне он немного и завидует другу.
— Конечно, читал ей стихи?
— Читал… И всякую ересь читал! — радостно признается Григорий. — «Лобзай меня, твои лобзанья…» Эх, Федор, что ты понимаешь! Ведь ты театральный любовник, разве ты знаешь это, настоящее!..
