Предложил было благодарность кондуктору — десяток зеленых, — не взял, стал куражиться, в тюрьму обещал засадить. Наверное, мало показалось…
Мотнулся туда-сюда — кругом беда. Зашился совсем. Лес второй год на берегу, черви его точат, грибок пошел, деньги потекли в разные стороны, как вода из решета…
Дом с молотка продан, штраф на поручителей наложили большой. Проклинают все Юшку Прокушева, и самому несладко. Да и люди оказались вовсе непутевыми: пока гнул он их в бараний рог — хвалили, а поскользнулся, стал с ними вровень — сожрать готовы. Вот и угоди! Еле-еле малую толику деньжонок припрятать сумел, а о новом деле и думать нечего — доверия нет. Ложись и помирай…
Подвел азарт, прости господи! Полез в волки, а хвост собачий. Куда тут соперничать — теперь по лесам в одиночку не ходят, все больше компаниями: «Торговый дом Эдель-Фонтейсов», общество «Норд», фирма «Ульсен-Стампе и К°», «Русское акционерное общество»… Попробуй не уступи дороги — растопчут!
Трудно темному человеку среди образованных-то… Вот плачет дочь, повалившись на непокрытый серый стол, а чем поможешь? Вшивый купчишка Сямтомов перекупил дом, вон как повернулось. А ведь недавно говорили все: умный, мол, человек Прокушев! Умный, пока деньги есть. Ах, проклятый политик — как в воду глядел через свои очки!
Старик качнулся, неуверенно шагнул к столу, осторожно, точно боясь чего-то, присел около дочери на низкую, высветленную за столетие скамью. Виноватый голос упал до шепота:
— Слышь, дочка, постой, вытри слезу-то. Одни мы., постой, слушай, чего скажу…
— Оставь, отец, — Ирина отняла ладони от багрового, вспухшего лица, и он вконец растерялся под взглядом ее мокрых, опустошенных глаз.
— Почему продали дом, а не лес? — спокойно спросила она.
— А кому он спонадобится, коли два срока потеряно? Так запустила дело чернильная саранча — хоть в петлю лезь. Взалкал много, надорвался!..
Прокушев почувствовал приближение ярости, и это укрепило его.
— Ан не все выгребли, ироды! — сорвавшись, закричал он. — Не все! Ты постой, постой, слушай… Скажи, как от поручительства избавиться?
— Еще что? — насторожилась Ирина.
— Штраф за меня на поручителей. А там половина мертвецов. Волостное правление поручательство свидетельствовало, слышь!
— В тюрьму посадить могут: подлог.
Прокушеву почудилось, что он ослышался: не могли же ее мягкие, полудетские губы произнести эти страшные слова. Он хотел возразить что-то, Ирина собиралась немедленно потребовать из оставшегося свою долю, но оба замерли на полуслове. В комнатушку торопливо вскочил хозяин дома и с испугом перекрестился:
— Матича богородица, укрой и помилуй! Что же теперь делать?
Отец и дочь неприязненно обернулись к Сямтомову.
— Постояльча, слышь, мне становой навязал! Следить чтобы, значит, за ним! Самого что ни на есть ирода-живореза, с четырьмя прозвищами! Куда теперь?..
Только тут Ирина рассмотрела купца. Он совсем не был так стар, как показался вначале. Просто жизнь заморила его, и он съежился к пятидесяти годам, как прихваченная суховеем ольховая кора.
— Что делать-то, Ефим, а? — испуганно спросил он.
— Тоже забота… — через силу пробурчал Прокушев.
— Да как же, туды его… Слышу, поет: «Не стерпело мое сердче, я урядника убил!» Это как, а?
Прокушены молчали, с нетерпением ожидая ухода хозяина. Им надо было решать куда более важное дело.
Андрей Новиков с конца 1905 года находился на нелегальном положении. За это время он исколесил добрую половину России и вынужден был сменить несколько фамилий. В Питере его называли Кольцовым, на ростовском «Аксае» проходил за украинца Кожушко, а в московской организации РСДРП получил имя «товарищ Илларион»…
До памятных баррикадных схваток Андрей не рассчитывал, что из него выйдет профессионал-подпольщик. Он работал слесарем за Нарвской заставой, когда ему впервые доверили дело — оборудовать типографию и пустить в ход испорченный станок. Потом он выслеживал провокатора, затесавшегося в организацию из максималистов. Спокойная жизнь осталась где-то далеко позади. Таково было время: тот, кто однажды на баррикаде подхватил древко красного флага из рук пораженного насмерть товарища, уже не мог, не имел права выпустить его сам.
Дел хватало. Андрей отдался им, как человек, узревший истинно справедливую и единственно необходимую цель.
Он попал на глаза филеру случайно, улик не было никаких, и, может, поэтому да еще по причине сравнительно «краткой» политической биографии избавился от тюрьмы и получил высылку в края не столь отдаленные, под гласный надзор…
Конечно, лучше во всех отношениях было бы отбывать ссылку по месту назначения — в Яренске. Оттуда и побег легче организовать. Но он не мог оставить умирающего товарища, с которым встретился в следственной тюрьме, и теперь оказался в Усть-Сысольске.
Добровольно избранный им городишко был захолустьем в самом страшном понимании этого слова, с абсолютным бесправием, зубодробиловкой, унынием в среде ссыльной братии, порожденным оторванностью от настоящей жизни и сложностью побега.
Почему Полупанов определил его в меблированные комнаты Сямтомова, Андрей так и не понял. Вероятнее всего, причина заключалась в нежелании станового назначить специального полицейского надзирателя: хозяин дома, считавший себя образцовым членом Стефано-Мефодьевского братства, мог с успехом нести столь почетные обязанности.
Весь ужас ссылки Андрей почувствовал с первых же дней. Город кишел ссыльными, но среди них почти невозможно было нащупать нужных людей. Здесь содержались террористы-эсеры, напуганные ликвидаторы, мальчишки-«революционеры» в потрепанных гимназических шинелях, не знавшие своей партийной принадлежности, и просто провокаторы, зарабатывающие подчеркнутой развязностью в суждениях кусок хлеба. Всякий шаг был сопряжен с опасностями.
По общему мнению, и побег из этого проклятого угла был почти немыслим.
Раздражал хозяин.
Целыми днями он крутился во дворе дома, ни на минуту не упуская из виду двери в комнату Андрея. От безделья стравливал кошек с собаками, выбрасывая из-под полы обезумевшего кота на спину приблудного пса. Возникала короткая схватка, кот взлетал птицей на забор и до следующего сеанса убегал в покои хозяина. Сямтомов, насладившись зрелищем, уединялся, но ненадолго. Спустя четверть часа он уже прогуливался по коридору нижнего этажа у дверей постояльца и нудно гнусавил:
За морем синичка не пышно жила…
Пройдет в одну сторону, проскрипит, потом при возвращении снова тянет с заупокойным унынием:
За морем синичка не пышно ж-жила…
Когда от скуки ему становилось невмоготу, а постоялец не проявлял признаков жизни, он бесцеремонно просовывал голову в дверь, подозрительно и недоумевающе хмыкал:
— Ишь ты?..
Андрей молчал. Поморгав белыми, свиными ресницами, хозяин повторял те же два слова, с некоторым добавлением яда.
Невозмутимость постояльца выводила, кажется, его из себя, и он уже с нескрываемым вызовом, с угрозой, гремел:
— Ишь ты!
Андрей неторопливо поворачивал голову:
— Ты чего, дедок? Может, в загривок ищешь, а?..
Дверь захлопывалась.
Однажды Сямтомову захотелось выяснить политическую физиономию постояльца, а заодно высказать и свою точку зрения. Тогда он без всякой подготовки распахнул дверь, утвердился на побитом, щербатом пороге и весь подался вперед, на посох:
— Крамольник, а? — Молчание Андрея не охладило его. — Значит, когда все на одного работают, это тебе не нравится? Ну а коли вы и в сам деле богача одного заставите на всех черноспинных работать, так что ж оно такое получится? А?!
Тут Андрей все-таки обернулся к хозяину и вдруг раскатисто захохотал. Смеялся до слез, высоко задрав голову, и не мог остановиться. Старый крохобор с самым серьезным видом ожидал ответа.
