— Чолэм!^[3] — прозвучало над головой, и он, шевельнув плечом, недовольно открыл глаза.

Нам ним стоял Амос Чудов, старый знакомый, козловский доверенный по пушным и хлебным делам.

— Чолэм… Здорово, Яков Егорыч… Где пропадал? Давно не видели тебя. Али лесовать ходил да припозднился?

У Амоса узенькие, умные глаза-щелки, редкая, белесая, почти незаметная бородка на морщинистом, скопцеватом лице, а сам он точно подсушенный кедровый кряж — силен и осанист. Он вдвое старше Якова, а разговор заводит как с равным: Яшка Опарин — сполошный парень, безотцовщина. Не к чему перед ним гордость выказывать, недостоин. Обижать тоже опасно: в ярости лошадиную подкову руками согнет. Да и удачей его не обносит Николай-чудотворец. Кроме всего прочего, сестра у него Агаша шестнадцати лет… Вдовцу Чудову и до этого дело есть. Дьявол его знает, как еще все обернется. Стало быть, можно и с почтением разговаривать с Яшкой, не глядя, что должок порядочный за ним с прошлого лета.

— Лесовал, значитца? Все под один замах — с покрова и до вознесения?

— На Векшу ходил, — невесело отвечал Яков. — Подбился совсем, обутки развалились, мука кончился, — не совсем чисто говорил он по-русски. — По дороге кач жрал, пихту глодал. Теперь — дома, не беда…

— Ладно ли дело-то? — поинтересовался Амос, ткнув коротким рыжеволосым пальцем в тугой лаз.

— Плохо. Собака в лесу околела.

Чудову показалось, что парень всхлипнул. Да, это большая беда, коли охотник лишился собаки. Как одному-то?

Амос для приличия помолчал, потом все же не осилил искушения перед тугим заплечьем бродячего охотника:

— Беда, беда… Однако купишь новую, не пропадать же. Лесованье-то вышло удачным?

— Малость попало. Соболя не видал, а кунички, норки есть, — охотно заговорил парень. Пробыв целую зиму в лесу, он, как видно, соскучился все же по людям. — Черная лисица водила, неделю шел… Волки лося огарновали, взял обоих.

— А как же лось?

— Далеко больно встретился, все одно бросить пришлось бы. Притом иной раз и зверя не грех оставить…

Чудов чему-то усмехнулся, посмотрел воровато вокруг. Их беседа, вероятно, чрезмерно интересовала окружающих. Он заговорил на своем, коми-языке:

— Удачлив ты, Яков Егорыч… В отца по удаче пошел, говорю, царство ему… Ты-то, может, и не помнишь по младости тех лет, а я уже в те поры хлебцем его ссужал, дак оценил по первому сорту…

Яков недовольно поморщился. Коли оценили отца по достоинству, так почему же он бросил охоту и на проклятую рубку стал ездить? Но сдержался, не напомнил об этом.

— Ну, нет… Нам супротив отцов — куда-те! — сказал он. — Мой дед пятнадцати лет от роду, говорят, медведя на рогатину брал. А что — я? Белку промышляю, норок ловлю. Смех!

— Не в том дело, — набычился Амос. — Одно дело — «хозяина» брать, другое, скажем, серебристую выследить. Тут немалое умение надо иметь. Покажи.

Яков недовольно тряхнул плечами, кивнул назад:

— Развяжи лаз, сам возьми. Устал я…

Амос с готовностью распустил горловину мешка на спине Якова, схватил узловатыми пальцами черненькую, навек присмиревшую мордочку лисицы.

Люди сгрудились вокруг тесным кольцом, кто-то восхищенно и завистливо охнул: не каждому доводилось видеть то, что лишь благородным барыням положено на плечах носить. А Чудов опытным глазом уже прикинул первостатейную длину шкурки, пропустил в кулак черненое серебро, придирчиво дунул в ворс, потом встряхнул в вытянутой руке, полюбовался:

— Сколько?

— Не продам, — устало сказал Яков, отнимая чернобурку. — Не все Никит-Пашу. Самому деньги нужны. Сестру приодеть пора — невеста. Сам должен понять.

— Ну-ну… — добродушно согласился Чудов и отодвинулся от парня.

— Куда путь держишь? — в свою очередь спросил Яков.

Тот с притворством вздохнул, почесал за ухом, прибеднился свыше меры:

— Все туда же. Ни дня, ни часу покоя… Хлебец в Помоздин гоню — людишек подкормить перед севом, землицу обсеменить. Долги собрать, у кого есть чем платить…

«Хнычет, бес, а сам скоро хозяином парохода будет… А насчет долгов-то уж не про меня ли он загнул?»— подумал Яков, отвернувшись в сторону.

Толпа рассеивалась. Чудов глянул на берег, всполошился, побежал в каюту:

— К Яренску подходим!

Верстах в пяти показались колокольни уездного города. Палуба зашевелилась. От трюма к перилам пробежал стражник, покрикивая строгим голосом на встревоженных обитателей палубы. Казалось, он не знал ни одного слова, кроме привычного:

— А ну, сдай назад!

— Потеснись! Берегись, борода! Очисть прохо-од!..

Проход понадобился для высадки ссыльных. Их по одному выталкивали из трюма и сажали на корточки посреди палубы, чтобы предупредить возможный побег «на рывок», в коем уголовники были большими мастерами.

Яков с грустным любопытством рассматривал обросшие, угрюмые лица арестантов. Он испытывал двойственное чувство, глядя на этих однообразных, приниженных и непонятных людей. Было жаль их, потерявших свободу, лишившихся семьи и родины, но он знал, что наказание дается по закону — за убийство, за воровство, и побаивался, хотя и не думал, чтобы кто-нибудь из них смог его обидеть.

Водились среди этих людей, говорят, и политики, но слово это было непонятно и потому отталкивало Якова. Оно непроизвольно вызывало воспоминания о каком-то духовитом лекарстве, что давал ему в детстве бородатый ссыльный доктор от кашля. Лекарство пахло мятной травой, которая могла расти лишь где-то далеко за пределами пармы, там, где был простор, где было много тепла и солнца. Но доктор умер от чахотки, так и не сообразив для себя спасительного лекарства. Во всем этом был обман, и Яков перестал верить в чудодейственность капель и порошков, которые выдумывали люди себе на утешение. Наверняка действовали лишь простые местные средства: подорожник, цвет донника, плаун да багульник — пьяная трава. Приложишь ли к потертой ноге, напаришь ли в бане простуженную спину с травами — сразу видишь толк.

Кое-кто говорил, что политиков ссылают за то, что они собираются перевернуть жизнь и сменить правление. Якову казалось, что жизнь не нуждалась в перевертывании, так как леса и неба хватало всем, а зверь шел только на терпеливого и выносливого охотника, вне всякой связи с высоким правлением. Вот если бы малость укоротить руки Никит-Пашу да Чудову, отменить старые долги да, может, еще накинуть цены на белок и куниц, то и было б в самый раз… С этим Яков мог согласиться сразу, но тут «политики» ни при чем.

Он смотрел на людей, скорчившихся на палубе в необычной, унизительной позе, и не понимал, почему так озлобленно кричат стражники, когда ссыльные послушно исполняют всякое их требование.

— Новиков! — взвизгнул старшой, заглядывая в черный зев трюма.

— Он же, и он же, и он же! — с радостным восхищением подхватил щуплый стражник.

— Он же Кольцов, он же Кожушко, он же… э-э, черт, Ил-лари-ён! — с чисто полицейской точностью подтвердил старшой и выжидающе смолк.

— Сказано — не пойду! Везите дальше… — донеслось из трюма.

Яков с изумлением потянулся всем телом к черной дыре. Сцена привлекла и других зрителей.

Третий класс, почтительно ломавший шапки перед властью, обтянутой в негнущееся шинельное сукно, раскрыл в изумлении рот: какой-то смельчак лез на рожон! Интересно досмотреть: что из этого получится?

— Скорей всего, кончится мордобоем, — скептически заметил армяк, придвигая поближе заветный узел, прижимая его к себе, — Набьют, говорю, рыло, дак…

— Ироды, — заметил второй и спрятался за чужую спи-ну.

— А бывает, что и не по зубам скажется… ежели нахрапист человек.

— Водочки бы им, вот была б комедь, дак…

Старшой наклонил голову в черную дыру:

— А я говорю — вылазь, так твою!..

В трюме возникло движение, затем на пороге выросла суховатая, но крепкая фигура. Человек спокойно посмотрел на стражника, прищурился — после темноты свет резал глаза — и так же спокойно уселся на палубе, свесив ноги в яму.