— Очень! — добавил Гансберг. — Если бы мои русские коллеги помогали хоть десятой долей того, чем помогают неграмотные зыряне, дело выиграло бы неизмеримо! Не было случая, чтобы мне отказали в лошадях или провианте, и причем по самой дешевой цене. Что же касается наших…

— Ну, полно! — вмешалась Люция Францевна. — Давайте завтракать. Ведь вы, граф, кажется, уже собираетесь в обратный путь? — Она подала гостю чашку.

— Дела закончены, — ответил граф, поблагодарив хозяйку. — В скором времени, как я уже говорил, дорога на Ухту будет построена. Это, мне кажется, намного облегчит вашу деятельность. Я прикажу также узнать, почему задерживаются трубы и снаряжение в Москве. Это не только дело Гансберга — это дело губернии. Промыслы на Ухте надо поддерживать, и на мою личную поддержку вы можете рассчитывать…

На следующее утро экспедиция графа Хвостова покинула Ухту.

Супруги стояли на берегу и провожали лодочный караван с белыми тентами, поднимавшийся по реке. Когда последняя лодка исчезла за лесистым мысом, Люция Францевна опустила руку с платком и взглянула на мужа:

— Ты ему веришь?

— Не знаю… — пожал плечами Гансберг. — Дорога будет не ранее как через два года. Покуда она в стадии разговоров и дележа подряда. Потом, как и обычно, возникнут какие-нибудь непредвиденные осложнения. Я к этому уже привык. А денег у нас остается совсем мало. Надо писать в Петербург, компаньонам… Удивляюсь, почему Корнилов перестал отвечать на мои письма? Или не верит в исход дела? Дело верное! Но — трубы, трубы, черт возьми… Я жду их с прошлого года!

Гансберг нервно мотнул бородой и зашагал к вышке, которая простаивала уже несколько месяцев.

«Ты ему веришь?» — все еще звучал вопрос Люции Францевны в его сознании. Конечно, хотелось верить… Но Гансберг хорошо знал и то, что все эти высокие бюрократы и даже сановники живут — увы! — не по «собственному разумению»… Все они — жалкие марионетки в руках все того же финансового Молоха, либо вонючего Гришки Распутина, в плену дворцовых шашней… И никто не знал, насколько, на какую именно часть своей души, «свободен» от внешних и тайных пружин мира сего тот или иной государственный муж, а в данном случае — сам губернатор, граф Хвостов…

6. Трюм

и палуба

Пароход, на котором ехали устюжане с Трейлингом, в устье Вычегды сбавил ход.

Река входила в берега. Это было самое веселое время, года: начинался сплав леса. Пассажиры с утра и до вечера околачивались на палубе.

Шли плоты. Там на бревенчатых длинных островках, у перевернутых лодок, около плавучих избушек и шалашей по-вешнему кипела неведомая, бездомная жизнь. Чьи-то широкие, простодушные глаза провожали мелькнувший пароход с недосягаемой роскошью первого класса, унынием и грязью нижней палубы и острожной отчужденностью трюма.

Далеко-далеко плыла грустная и разгульная песня плотогонов, и цветная косынка, обняв тугое плечо, рвалась по ветру. Сквозь горькие запахи мокрого соснового смолья и свежую сырость трепещущей в кошелке рыбы тревожно, жадно дышала река.

В полдень Григорий снова увидел на палубе красивую девицу в дорожном плаще и накидке. Она была здесь и вчера. И глаза ее опять казались заплаканными.

Она стояла у перил, чуть наклонившись вперед, и сжимала неспокойными тонкими пальцами холодный железный поручень. В тонкой, стремительной фигуре, привлекательных чертах лица было так много непосредственности и юношеского нетерпения, что Гриша невольно залюбовался ею. Ему до тошноты опротивело будничное притворство актрис, пытавшихся затащить со сцены в свою серенькую жизнь сценические страсти. Эта же, по крайней мере, была сама собой, и мокрые серые глаза ее были полны неподдельной грусти. Как бы то ни было, его сразу потянуло к этой девушке.

«Кто она? Куда едет, кого осчастливит своим приездом?»— с неожиданной силой шевельнулось тяжелое мужское любопытство, и воображение услужливо подсказало картину желаемого: сойти вдвоем с нею на берег и долго брести рядом куда-нибудь в глубь синего леса, сцепив пальцы горячих рук. Ты не знаешь ее, но, может быть, в этом и состоит все очарование? Осведомленность, как правило, таит в себе слишком много огорчений.

Подул ли ветер, солнце ли опалило палубу — она устало повернула головку, шевельнула влажными ресницами… Но нет, солнце блеснуло и зашло за облако. А девушка снова упрямо и грустно смотрит вдаль, на синеющий пологий берег, и время от времени прикладывает к глазам платок. О чем? О ком?..

Ни с того ни с сего пароход вдруг завернул к берегу. Третий класс внизу остервенело заорал на разные голоса:

— Верни, верни! Причаль, чего там!..

— Вам, черти, и пристаней не хватит!

— Дуй до Яренска — там разберутся! Нелюди!

— Бают, один черт — дров набирать тута!..

Капитан вздумал запастись дешевыми дровами и заворачивает к высокому лесистому берегу. Кое-кому из мужиков отсюда как раз ближе к дому, значит, тут и пристань.

— Слышь, капитан, свистни! — кричит штурвальному рыжая мочальная борода, торопливо завязывая мешок. — Баба услышит, выйдет к берегу подсобить!..

Свои порядки на Вымско-Вычегодском пароходстве!

Заводь у обрыва глубокая: прямо на берег бросают сходни, а чалки вяжутся за толстые сосны, оставленные во время рубки на семена.

Часть пассажиров пожелала сойти на берег погулять, пока пароход будет грузиться дровами. Григорий видел, как девушка зашла в каюту и через минуту появилась в черном газовом шарфике на голове, который еще более оттенял свежесть ее лица. Она оглянулась по сторонам, снова равнодушно скользнула глазами мимо Григория, спустилась на нижнюю палубу, а оттуда выбежала на берег.

Узкие сходни еще хранили упругую дрожь после ее стремительного шага, когда Григорий не спеша прошел по ним и остановился у огромных штабелей леса, приготовленных к скатке.

Здесь же громоздилась куча дровяного швырка. На дрова беззастенчиво разделывались смолистые строевые сосны из штабелей.

Мужики-лесорубы с торопливостью воров сновали с берега на палубу, нагруженные тяжелыми вязанками, и палуба гремела под падающими поленьями, а штурвальный ободряюще покрикивал:

— Давай, давай! Катай, смоли, — бутылку водки за поворотливость! Фирма не может ждать, черти!

Потом курились спины, мокрые сапоги и лапти дробно месили расквашенную глину и тянули ее по трапам на пароход, гремели сосновые поленья, мерещилась где-то в осязаемой близости синеватая бутылка.

— Уважь! — ревел штурвальный, чертом оглядывая берег.

Девушка между тем присела на ствол поверженной ветром сосны.

В замшелой гуще еловых лап, вонзившихся в торфяную подушку, еще лежал пожухлый, ноздреватый снег. В небе неслись пепельные рыхловатые облака, и зеленый простор лесов то вспыхивал теплом солнца, то погружался в вечернюю прохладу теней, и тогда на глинистом обрыве меркли золотистые венчики едва распустившейся мать-и-мачехи.

Григорий с завидной смелостью подошел ближе.

— Как странно: снег, а рядом — цветы… — вслух подумал он, намереваясь все-таки заговорить с девушкой.

Но в это время какой-то коммерсант в котелке и черном сюртуке проскрипел по трапу на берег и с любопытством ткнул самшитовой тростью в кучу дров:

— Это кто же так хозяйничает, а? Любо узнать… Скажи-ка хоть ты, борода.

Сутулый, длинный армяк распрямился, оставив неувязанное беремя дров на земле. Осторожно ухмыльнулся одними глазами, воровато кинул ими вокруг:

— Вишь ты, мил человек… Тут купца Прокушева заарестованный лес, а мы при ем сторожа. И как, значит, нам вот уж полмесяца, почитай, не плочено ни гроша, то мы сами его в ход начали пущать…

С трудом совершив трудное объяснение, армяк облегченно вздохнул и, вскинув вязанку на плечо, крикнул напоследок с неожиданной лихостью:

— Пропащий купец, пропащий лес! Подваливай хоть ты бортом — накидаем дуриком на всю палубу, слышь? Лафа!

Разговор произвел на девушку странное впечатление. Она вдруг вспыхнула вся, сжала губы и бросилась на пароход, позабыв у сосны смятый платочек. Печальная грация барышни мгновенно сменилась угловатой резвостью сельской девчонки. Она бежала по трапу, подхватив длинное платье, и Гриша видел стройные ноги, обтянутые тонким чулком.