— Подождите, Андрей Яковлевич! — поспешил Николай. — Помогите мне соединиться с начальником снабжения.

— Со Старостиным?

В трубке прозвучал голос телефонистки, потом все заполнил сочный мужественный басок: «Старостин у телефона».

Николай назвал себя, ожидая, что далекий собеседник по этому вопросу выскажет что-нибудь похожее на удивление. Хотя бы по поводу выхода Пожмы в телефонные сферы. Но Старостин был, видимо, сугубо деловым человеком.

— Я слушаю, — повторил он.

— У меня маленькое дело, — сказал Николай. — Мы просили дать нам пилу-дроворезку, но вы нам отказали.

— Раз отказали — значит, нету, — с прежним бесстрастием буркнула трубка.

— Да, — усмехнулся Николай. — Потом мы просили просто дисковые полотна — станки изобрели сами. Вы нам тоже отказали.

— Вы ведете какой-то бесполезный разговор. Я отказал письменно, значит, имел на это основания!

— Вы не волнуйтесь, — мирно заметил Николай. — Дело в том, что вы не имели на это оснований. Пилы мы все-таки достали в вашем хозяйстве, о чем я с удовольствием и докладываю вам! Кроме того, хотелось бы выяснить, заслуживает ли наш, самый дальний участок вашего внимания. Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли и хорошенько представили, в каких условиях здесь работают люди…

— Где вы достали пилы? — насторожилась трубка.

— Не могу вам сказать, поскольку сам не в курсе, — не скрывая насмешки, ответил Николай и почувствовал, что задел Старостина за живое. — Достали сами рабочие. Выходит, рабочие-то заинтересованы в деле больше, чем мы с вами, товарищ Старостин.

— Так у вас это целая система! — зарокотал бас. — Вы меняете номенклатуру снабженцев без моего ведома, лезете воровским путем в склады! Я не позволю нарушать темными махинациями плановость снабжения! Если вы завтра же не представите материал о хищении оборудования, я вынужден буду поднять этот вопрос в прокуратуре!

— Мы представили вам в свое время материал о темных махинациях завпищеблоком, но он странным образом потерялся в вашем плановом хозяйстве, — желчно сказал Николай. — Теперь приходится поднимать этот вопрос в масштабах комбината. Но не у прокурора, а в парткоме!

— История с вашими снабженцами требует изучения, а пил на складах в наличии не было, — понизил тон Старостин.

— Значит, картотека с пилами подвела? — съязвил Николай. — Бывает! А насчет «изучения» вопроса о пищеблоке у вас не было оснований не доверять мне и нашей парторганизации! Тем более — класть материал под сукно!

В трубке явственно прозвучало тяжелое, с одышкой сопение.

— Чего вы хотите? — выдавил из себя Старостин.

— Я хочу оперативной помощи, не хочу формальных отписок! Не люблю, когда меня ставят в глупое положение перед рабочими!

— Не понимаю, — отвечала трубка. — Вы получаете все согласно утвержденным разнарядкам и в пределах лимитов.

«Болван! — скрепя сердце подумал Николай и швырнул трубку на рычаг телефона. — Держат же таких на руководящих постах!»

Он порывисто взял лист бумаги и собрался написать обстоятельное и злое письмо о техснабжении начальнику комбината, но ему помешали.

От порога в полосу света прошагал Бажуков, за ним осторожно вошла Катя.

— Четыре дня прошло, товарищ начальник, — угрюмо и сосредоточенно известил Бажуков.

— Значит, теперь ты все хорошо обдумал? — сурово спросил Николай.

— Все как есть, до самого дна, — согласно подтвердил парень.

— Ну и как?

— Да что ж, товарищ начальник… Сводку-то слышали? Положение такое, что мне теперь в самый раз — на фронт.

Николай изумленно, не отрываясь, смотрел на Бажукова.

— Если уж я буду сидеть в тылу, так это с моей стороны будет… не знаю, как и назвать! Вы спросите, кто первое место в сороковом году занял на соревнованиях по стрельбе? — как ни в чем не бывало продолжал парень. — А мне какую-то «бронь» дали. Пускай фашисты для себя бронь готовят, а мне тут сидеть больше нечего!

— Решил бесповоротно?

— Я ж говорю!..

Николай собрался уже покруче выпроводить Бажукова, но в это время он встретился глазами с его прямым и ждущим взглядом сквозь длинные девичьи ресницы. И он почувствовал, как внутри что-то сломалось, а накопившаяся ярость разом утонула в горячем сочувствии к этому невзрачному, почти незнакомому парню. Было ясно, что Бажуков готов еще десять раз прийти за разрешением, будет ходить до тех пор, пока не растеряет все свое уважение к начальнику. А потом пойдет дальше и не успокоится, пока не получит в руки заветную снайперскую винтовку.

— А как комсомольская организация на это смотрит? — испытывая себя, спросил Горбачев Катю, которая безмолвно сидела у окна, положив локоть на спинку стула, и не спускала глаз с обоих — просителя и начальника.

Она тревожно вскинула ресницы. Бажуков отнес это на свой счет и поспешил высказаться:

— Если организация настоящая, то ребята возьмутся меня тут заменить! А насчет того, кто за стрельбу премию получил, так есть грамота райкома…

— Он действительно, Николай Алексеевич, куниц и белок только в глаз бьет, — подтвердила Катя. — А ходатайство на фронт.

— Да?

— О ходатайстве надо с Кочергиным посоветоваться. Я не знаю, как он посмотрит!

— Согласен, согласен он! — вскричал Бажуков, видя, что дело пошло по инстанции и теперь не скоро добьешься толку.

Но Горбачев неожиданно шагнул к нему и крепко пожал руку.

— Молодец ты, ей-богу, молодец! — обрадовался он за Бажукова. — Правильно поступаешь, когда душа требует! Не все, я скажу тебе, так умеют, не все!

Потом Николай порывисто сел к столу и вместо скучнейшей реляции начальнику комбината с удовольствием написал отношение в отдел кадров. Он знал, что после этой бумажки ему очень трудно будет просить пополнения рабочих, и в особенности буровиков, и все же он писал ее.

Бажуков вытянул шею, пытаясь прочесть беглые строки. А начальник уже протягивал ему справку.

Бажуков мельком взглянул в нее, прочел два слова: «Руководство… не возражает», счастливо заулыбался, заорал: «Спасибо!» — и выскочил за дверь.

Катя смущенно оглянулась вокруг, взяла свою ушанку с подоконника и, попрощавшись, ушла вслед за Бажуковым.

«Странно: зашла и ничего не сказала…» — посмотрел ей вслед Николай.

«Зачем я заходила к нему? — с невыносимой горечью спрашивала себя Катя на темном крыльце. — Зачем?!»

Зачем идти к человеку, если знаешь, что ни одним движением, ни одним словом не посмеешь высказать сжигающего тебя чувства, когда внутренне замираешь при звуке его голоса, но каждое его слово все больше отдаляет его от тебя?..

И что это такое — любовь? Бывает ли она когда-нибудь счастливой, если все твое существо переполнено только болью, одной болью и безысходностью, а ты все же не хочешь лишиться своего мучительного трепета даже тогда, когда нет ни капли надежды?

Холодная роса копилась на ветках, на крышах, на ресницах Кати. Катя вытерла нахолодавшей ладошкой глаза и губы и почувствовала соленый привкус. Может быть, это была просто вечерняя роса?..

* * *

За окном темная яма ночи. За окном, касаясь лапами отпотевших стекол, в мокрой, ветреной тьме шепчутся лохматые ели. Шепчутся с ветром и размытой луной, с притаившимися бараками, а о чем — неизвестно. Между веток, обглоданных недавними морозами, мерцает одинокая звездочка. Ее трепетный свет то прорезает облака, то снова меркнет за их взбаламученной грядой. Ветер гонит облака на север.

Николай долго не мог заснуть. То ли оттого, что Штерн и словом не обмолвился о существе их приезда, то ли мучило последнее письмо Вали. В полночь кто-то забарабанил в дверь громко и требовательно. Николай отпер и, поеживаясь в тамбуре на мокром, стылом полу, пропустил вошедшего. Темная, громадная фигура протопала мимо, а из комнаты зарокотала раскатистая октава Глыбина:

— Ну, товарищ начальник, готово дело! Трубы ваши целы и стоят на буровой.

Было слышно, как под ним жалобно заскрипела табуретка. Пока Николай одевался, Глыбин свернул здоровенную козью ножку, высек огонь и жадно, со свистом затянулся: