Рука писала. А душа, уяснив пафос написанного, разом вставала на дыбы, протестующе кричала свое:

«Ага-а-а! Без воскресенья? Ужо посмотрим!»

И трезвый ум немедля делал единственно уместный в его положении вывод:

«Родины нет, денег нет, нынешние живые святыни на глазах превращаются в мощи! Что остается делать человеку с аристократическими наклонностями? Только грабить! Нет, не богатых путешественников — это карается судом и каторгой. Гораздо легче грабить казну, общество, цинично эксплуатируя дурацкие условности века.

И вообще — после нас хоть потоп!»

На беду, некоторые из его проделок стали известны «отцам». И вот игрой судьбы Парадысского занесло в Вологду…

Здесь на время пришлось отказаться от честолюбивых замыслов и привычных потребностей, перестраиваться на новый лад. Он предъявил чужое удостоверение строительного техника и с большой радостью был принят губернским земством на вакантный пост дорожного инспектора.

Должность эта, несмотря на кажущуюся незначительность, на первое время полностью удовлетворяла молодого вертопраха. «У хлеба — не без крох», — говаривал он в часы откровения. Уездные земцы, писаря, неграмотные содержатели ямских дворов — все они давали изрядный доход при умелом и своевременном нажиме экспансивного инспектора.

Дороги, правда, не улучшались, зато Парадысский заблистал в губернской толпе как звезда первой величины. Все адвокаты были его друзьями, с жандармским ротмистром Станислав был на «ты» (свела общая страсть к червонной десятке), и даже сам председатель земской управы при встречах подавал Парадысскому руку, хотя и без особой радости.

Дела устраивались как нельзя лучше. Но мятущаяся душа Станислава не обретала успокоения…

Он всю свою жизнь ожидал. Он ждал, что его посетит минута взлета и прозрения, минута, когда он совершит нечто великое и навсегда увековечит свое имя. Но люди мешали ему сделать это «нечто», и он жестоко возненавидел их всех, без различия возрастов, сословий и убеждений.

Шляхтич ненавидел социалистов, кадетов, либералов, купцов, заводских рабочих, мужиков, — он ненавидел всех, ненавидел убежденно и непримиримо.

Революция, социалисты были враждебны ему по духу. Идеями социальной справедливости он не обольщался даже в ранней молодости, хотя сверстники-гимназисты почти все «переболели» этой «детской болезнью».

Кадеты были людьми в некотором роде достойными, но они требовали какой-то конституции, как будто хотели обмануть самих себя, а заодно и его, Станислава Парадысского, человека реальных, практических дел.

Либералы — сплошь болтуны. Сами болеют куриной слепотой, но требуют немедленного просвещения народа. Зачем им хотелось пропустить всех ломовых извозчиков через классическую гимназию, Стась никогда не мог понять.

Что касается купцов, то они представлялись ему ожиревшими дармоедами, по бессмысленной скупости лишавшими его возможности перехватить малую толику их доходов.

Заводские рабочие нарушали его покой стачками, пением запрещенных песен, а те, которые не занимались политикой, — пьяной поножовщиной у кабаков по воскресным дням.

Мужик был вонюч и туг на кошелек. Из него мало что удавалось выколотить после уездного исправника и волостного писаря.

Во всей губернии не находилось десятка порядочных людей…

Тусклую жизнь Парадысского до последних дней скрашивала Ирочка Прокушева, воспитанница частных курсов госпожи Аксельбант. Станислав заметил ее на воскресном гулянье в первые же дни по приезде в Вологду и сразу же сумел найти повод для знакомства с нею. Это была стройная, красивая северянка с густыми светлыми волосами в две косы, чуть-чуть завитыми около маленьких ушей, и голубыми, немного вкось поставленными глазами на чистейшем, нежном лице. Она напоминала северный яркий цветок. Станислав где-то слышал, что северные цветы лишены аромата и оранжерейной нежности, но это его не смущало: в данном случае качества эти были делом наживным.

Стась нашел ее несколько простоватой, но этот небольшой недостаток также легко было простить, учитывая примитивное воспитание и житейскую неискушенность Иры. Ее круглый, несколько увеличенный подбородок и глубокий гортанный голос, обещавший развиться в бархатное контральто, говорили о задатках сильного характера, которому еще не нашлось случая проявиться. Утонченный слух Парадысского, правда, не особенно ласкали некоторые местные особенности ее выговора: Ира путала имена Федька и Петька, а его называла «Стащь». Но потом этот шепелявый милый говор чем-то напомнил ему польское, родное пришепетывание, и он перестал его замечать. Все это можно было отшлифовать и поправить. Все это не имело, в сущности, никакого значения, если учесть, что ее серый, неграмотный папаша, усть-сысольский купец Прокушев, располагал, кажется, немалыми капиталами и некогда собирался даже взять годовое свидетельство второй гильдии. Игра стоила свеч…

Парадысский еще не знал, как именно он сумеет обойтись с купцом (ибо о женитьбе не могло быть и речи), но кое-какие планы уже вырисовывались в его светлой голове. Прояснялись детали. Но тут неожиданные обстоятельства, подобно камню, упали на голову Станислава, и сразу же выяснилось, что он вовсе и не любил хорошенькую купеческую дочку, что шлифовка не имеет смысла, а предприимчивость ищет уже нового применения…

Этот день был днем больших и малых неудач. С самого утра Станиславу стало известно, что в управе поговаривают о непорядках в дорожной и ямской службе, о недостаточном бескорыстии инспектора, о том, что частью особо заметных его достижений на ниве общественно полезной деятельности уже интересуется судебный следователь. Парадысский собирался было зайти для делового разговора к председателю управы, но как раз в этот момент ему передали то самое письмо из Усть-Сысольска, которое разом расстроило все планы. Знакомый акцизный в деловом письме сообщал целый ворох уездных новостей и между делом, походя, писал, что в прокушевском доме большие неприятности и что, «вероятно, все пойдет с молотка…».

Станислав сказался больным и помчался домой, чтобы собраться с мыслями.

Он занимал квартиру в старинном деревянном доме с резным коньком на крыше и трубой, украшенной жестяной решеткой с петухами и звериными мордами. Дом был полутораэтажный и стоял на одной из главных улиц, рядом с огромным левашовским особняком.

Станислав прошел к себе.

Изнывая от какой-то необычайной усталости, он торопливо повесил сюртук и в жилетке бросился на диван.

Постукивало в висках, теснило сердце. Люди упорно не давали ему возможности подняться в жизни во весь рост. От них не было спасения даже дома. А-а, черт! Так вкрадчиво, в два сдержанных, трусливых удара, всегда стучит хозяйка-вдова.

Станислав, не вставая, пробурчал что-то нечленораздельное, обозначавшее разрешение войти.

Порозовев от смущения и собрав губы в кокетливую розочку, хозяйка решилась только на два шага в комнату неженатого мужчины.

— Станислав Брониславин, вам письмо. Будьте любезны…

— Что? Опять письмо?!

Яренский штемпель не возбуждал никакого интереса. Опять какая-нибудь уездная чепуха в изложении земских словотворцев! Мосты, канавы, гололедица, гати… Особенно— гати: Станислав обычно испытывал омерзение, слыша это типичное русское словечко.

Разорвав конверт и взглянув на подпись, Станислав поморщился. Письмо оказалось более неприятным, чем можно было бы ожидать. На листе хорошей бумаги торопливым гвардейским шажком бежали, разворачиваясь в цепь, упрямые буковки. Они спотыкались на размашистых запятых и, кажется, рвались только в одном направлении — к его собственному карману…

Черт возьми, этого можно было бы и не читать! Третий удар за сутки — дело почти невероятное!

«Милостивый государь!

Если Вы не забыли нашей приятной встречи у губернского секретаря г-на Веретенникова, Вы, конечно, извините мне то беспокойство, которое я причиняю Вам настоящим посланием.

Полагаясь на Ваше слово, я не стал тотчас же требовать положенной суммы, однако вот уже проходит год, а я не получаю от Вас никакого известия.