Малая история эта поражала: столь дорого обходилась народам и государствам драка их граждан за преуспеяние, за дележ барышей, бессмысленные расходы, лишь бы побить противников. Средств, вложенных Нобелем в долголетние «похороны» северной нефти, с избытком хватило бы на промышленную разработку этих месторождений, на вовлечение целого края в промышленный баланс России…

Глуха тайга! Молчаливые дебри ревниво хранят были прошедших времен и богатства недр, преграждая путь человеку спутанным буреломом, хлябью болот и хаосом загадочного. И лишь слепой случай иной раз вынесет на дневную поверхность обломки давно отшумевшего крушения.

* * *

Вечерняя разнарядка утром была изменена. По распоряжению начальника участка две бригады, занаряженные на расчистку второй площадки под буровую, были направлены за пять километров от речки, в новый квадрат. Сюда же послали всех подсобных рабочих и хозяйственную обслугу. Повара, пекари, портные, сапожники, конюх и банщик — все вышли рубить трассу к новой буровой.

Без дороги, по глубокому снегу, пробирались люди, рубили узкий визир в густом ельнике.

Пот лил градом, и многие падали от усталости, протаптывая полутораметровый снег. Казалось, творилось что-то неладное: ведь Илья Опарин давно и заблаговременно провел хорошие дороги на все предполагаемые точки бурения. Казалось, что новый начальник не умеет беречь людей и завтра либо послезавтра не хватит сил.

Но люди шли, отмахиваясь топорами от наседавшей тайги, проклиная лесные чащобы и войну, заставившую их укладываться с работой в такие сроки, которые ранее не рискнул бы установить никто.

И, кажется, в первый раз никто не помянул злым словом вредного десятника Шумихина…

А Горбачев? Разве не он посылал их сегодня в эту адскую дорогу? Почему же никто не осмелился ругнуть его, как бывало Шумихина, почему каждый из последних сил орудовал топором, до пояса утопая в перемешанной каше из снега, веток, щепы и взрытого торфа? Так ли уже велик его авторитет или просто люди заметили что-то новое в своей жизни? А может, просто не «пришел час» и его прощают по молодости — и на первый раз?

Только Иван Останин, повалившись от изнеможения в снег (отвык на новой должности от тяжелой работы, бедняга!), озадаченно и беззлобно спросил ближнюю нарядную ель:

— Слышь, дубина… Ну а что, ежели он нас этак каждый день будет, а?

Елка молча вздрагивала под шум падающего молодняка и сверкала злым и холодным блеском: с нее осыпался последний оледенелый снег…

Но вот к ручью выбился с людьми новый бригадир лесорубов Иван Серегин и разжег огромный костер. Бурый хвойный дым поднялся теплым столбом вверх и, словно маяк, оповестил обессилевших и отставших, что дорога сделана, что они прошли…

— Люди уже там, а как тракторы? Мне же окладные брусья надо тащить! — прибежал встревоженный Шумихин. — Болото! Чавкает все на этом проклятом ручье!

— Прошли люди, пройдут и тракторы! — сказал Николай.

Шумихин вопросительно посмотрел на своего начальника и недовольно поджал сухие губы. «Горячку порет Николай Лексеич…»

— Два-три раза пусти вхолостую — вот тебе и дорога. Пни спилить в уровень с землей, Опарин давно так делает!

Старик послушно выскочил из кабинета, сильнее прежнего налегая на палку, а Николай в десятый раз уставился на топографическую карту.

Новая буровая! Да, правильно. Учесть возможную зону истощения складки и в полукилометре от ручья, вниз по наклону пласта, бурить! Здесь — наверняка!

И впервые за все время он почувствовал огромную радость и огромную силу в себе как человек, победивший растерянность и неумение в большом и трудном деле.

Все бумаги и образцы пород, обнаруженные в ящике Гарина, Николай срочно отправил в геологоразведочный отдел. Написал Штерну:

«…Андрей Яковлевич! Рабочие вчера нашли эти документы в земле, в устье ручья. Бумаги, по-моему, имеют большую ценность и для изучения края и для производства. Сегодня начинаю подготовку площади под буровую на ручье. Прошу санкционировать скважину в квадрате № 72.

Горбачев».

* * *

Девчата из Катиной бригады ходили на корчевку. Многие втянулись в эту нелегкую работу, а Зина Белкина замечала, что день ото дня слабеет. До конца смены не хватало сил. Когда пробивали профиль на новую буровую, Зина чувствовала себя на трассе такой слабой и одинокой, словно позади не было месячного опыта, словно повторился тот памятный, труднейший день на корчевке, когда она выбилась из сил на пятидесяти процентах нормы.

…Эту ель когда-то свалило ветром. Дерево было старое и толстое, кора на нем высохла и отстала грязными, заскорузлыми лохмотьями. Ветки при падении вонзились в землю, заросли мхом, а корни вздыбились вверх, словно щупальца морского страшилища. И все это было засыпано снегом. Надо было откопать дерево, разрезать пилой на короткие бревна, пень подкорчевать, потом сложить все в кучу и сжечь. Адская работа…

Подруги уже пилили ствол. Пила надсадно пела надоедливое: «Жи-ву, жи-ву, жи-ву…» Надо было обрубать ветки, но Зине не хотелось двигаться, смотрела на дерево, затаив дыхание и позабыв совсем, что в руках — остро отточенный топор.

Пила продолжала свою песню, а Зина злилась. Она чувствовала не лень, но полное бессилие…

К чему вся эта нечеловеческая работа? Лежит себе древняя елка, а вокруг сотни их гниют вповалку и сохнут на корню — и пусть пропадают. И какое до них дело ей, красивой девчонке?

Она глянула на согбенных, занятых подруг и, резко повернувшись, пошла к большому костру.

Подпиленная у пня елка с треском осела к земле. Подруги вопросительно посмотрели вслед Зине, потом одна из них молча подхватила брошенный ею топор и стала обрубать сучья.

Катя никак не могла справиться с одним огромным пнем, что откатился в сторону и не хотел двигаться в костер.

— Помоги! — попросила она Зину.

Но та молча присела к огню, отмахнулась. А когда Катя все-таки справилась с пнем и смолье жарко затрещало в огне, Зина все так же молча протянула ей маленькое круглое зеркальце:

— Глянь, на кого похожа-то!

Катя прыснула, увидя свое выпачканное сажей и осыпанное пеплом лицо, принялась мыть руки снегом. Она растирала в горячих ладонях колючий обжигающий снег, и меж ее покрасневших пальцев струились мутные ручейки талой воды. Красными, нахолодавшими руками Катя умылась и присела рядом с Зиной. Румянец залил ее щеки, ресницы, прихваченные близким жаром костра, распушились и, казалось, несли на кончиках цветочную пыльцу.

«Ничего не берет ее», — позавидовала Зина, ковыряя носком сапога утоптанный, напитанный талой водой снег. Все опостылело ей — непроходимая тайга, дорожные трассы, глухой поселок на краю света, — она готова была бежать с Пожмы. Но бежать было нельзя, она знала. Об этом даже говорить было трудно…

— Катя… знаешь что? Я, кажется, заболею здесь скоро. Отправь меня отсюда домой!

Едва Зина вымолвила эти слова, Катя вскочила, строго уставилась на нее сверху вниз, как на преступницу:

— Ты что? Белены объелась? Сама просилась? А теперь — бежать?!

— Разве я знала, что здесь так тяжело? Разве ты не видишь? Ты же сама пилишь проклятую тайгу, по ночам во сне ругаешься… Отправь, Катька!

Да, Катя и сама знала, что тяжело. Но ведь об этом раньше надо было думать! Притом к лету корчевка закончится, а там начальник обещает открыть курсы операторов. А потом клуб выстроит… Да мало ли что! Взялся за гуж, — значит, терпеть нужно!

— Брось глупости, не позорь бригаду! — строго сказала Катя. — Мы к Маю на первое место выйдем! Питание, Дуська сказала, будут улучшать, а ты дурь на себя напустила. Сидела б дома, на сливном, и не прыгала!

У Зины дрогнул подбородок, она закрыла лицо ладонями и, присев на корточки, заплакала. Слезы градом сыпались между пальцев.

Катя испугалась. Что же это творится? Завтра, гляди, и другие заплачут!