— Не знаю, как он будет работать, — вдруг сказал Николай. — Не знаю, как спасем трубопроводы. А работать надо. Надо, дорогой мой Григорий Андреевич! «Галифе» обошьем по теплу, а на обогрев труб поставим всю комсомольскую бригаду с факелами! Будут палить солярку и чадить небо как черти, но буровая должна работать! Ну?!

Золотов промолчал и пошел к двери. Взявшись за скобу, обернулся, сказал желчно:

— Забурим. На мою голову!.. Семь бед — один ответ!

* * *

Канев удивился, когда узнал, что ему выделена квартира — отдельная комната в новом доме. Он ее не просил у нового начальника, хотя когда-то собирался поговорить об этом.

Раньше, приходя со смены в барак, он непременно чертыхался по поводу жилья и обещал:

— Как приедет новое начальство, засядет в кабинете, так приду и скажу ему: «Квартиру мне надо, в конце концов, дать или нет? Ведь я как-никак человек же, стахановец! Притом старуха со мной…»

Но начальство в кабинете не сидело, да и кабинета, по правде говоря, не было. И Канев не пошел к Горбачеву.

— Как я к нему подойду? — оправдывался он потом перед женой и соседями по бараку. — Человек сидит, лоб сморщил в мелкую складку, дело обдумывает, а я буду с пустяками лезть? Не дело! Нас, таких, сотни, а спрос с одного…

Канева на Дальний Север загнала война. Он был потомственным карельским лесорубом и никогда не думал, что придется покидать обжитые места. И свою нелегкую работу не думал бросать.

В жизни — каждому свое: кто пашет землю, кто промышляет извозом, кого не оторвать от рыбачьей шаланды, а иная семья выберет себе, как нарочно, самую тяжелую работу, сживется с нею, кормилицей, и уже не помышляет о легких хлебах…

Деда сосной убило, отец до гроба валил сосны, и Назарка втянулся в отцовское занятие. В тридцать первом году, когда люди стали уходить в города, менять плуг на вагранку, зубило и молоток, подумал было и он махнуть в новую жизнь. Но в это время по-другому и лес стали пилить, в олонецких урочищах зашумели мехлесопункты, сдвинулась жизнь, как огромный кондовый плот, поднятый небывалым половодьем. Все выходило из привычных берегов. Попал Канев Назар на районную Доску почета, заговорили о нем в тресте, потом в области, и остался он в дедовской профессии, но уже с новыми, неведомыми деду чувствами. По-иному стала выглядеть эта тяжелая профессия. Выполнял Канев по две нормы в лесу, а потом оказывался в президиуме, рядом с секретарем райкома, получал премии и почетные грамоты с позолоченными знаменами по бокам. Не раз в доме принимал управляющего трестом.

Жизнь была хотя и нелегкая, но какая-то бодрящая, со щекоткой.

А к старости, в пятьдесят лет, спешно пришлось бросить насиженное место. И вот Канев вдвоем со старухой очутился на Пожме — за тридевять земель, на Севере. Но работы было много и здесь, и Назар обрадовался.

Шумихин как глянул в анкету Канева, так, не раздумывая, назначил его бригадиром. И, нужно сказать, не ошибся.

На работу в морозный день Канев вызвался сразу, несмотря на то что даже въедливый Шумихин предлагал выходить строго добровольно. Жена замотала его до самых глаз теплым платком, но в лесу он сбросил платок, скинул и полушубок и, не подходя к костру, за шесть часов навалил столько сосен, что Ванюшка не успевал обрубать их, а в конце концов оказалось, что норма перевыполнена в два с лишним раза. Только к вечеру, когда морозец прижал еще на одну зарубку и стало вовсе трудно дышать, Назар подошел к огоньку.

Боже мой! Тут же на страшном холоде, поеживаясь, сидели молоденькие девчонки в толстенных ватниках, похожие на встрепанных наседок, пищали что-то, оттирали друг дружке щеки сухим, колючим снегом и назавтра собирались повторить такую же прогулку! Стало быть, он не отставал от молодых…

Когда шел домой, ноги у Назара едва передвигались. Плечи и колени одеревенели и впервые за многие годы как будто перестали подчиняться. Но зато он совершенно не чувствовал холода:

«Двести, конечно, многовато. Многовато при любой сноровке, а полтораста… Что ж, полторы нормы и завтра можно дать!» — думал он, с какой-то небывалой радостью вспоминая те два огромных штабеля, что он поставил сегодня с Ванюшкой за короткую смену.

А Ванюшка шел рядом в одной телогрейке, небрежно кинув полушубок на левое плечо.

«Будет толк из парня, — одобрительно посматривал в сторону помощника Назар. — Страсть какой понятливый! Ведь из-за меня, стервец, не иначе, пошел нынче… По собственному желанию!»

Дома Назар почувствовал себя плохо. Старуха нахохлилась сразу, молча подала ему полотенце к умывальнику, поставила горячие щи на стол — и все молча. Назар хлебнул раза два и отложил ложку.

— Ну-ка, Мотя, разотри мне чем-нито под лопатками, — попросил он ее и лег на кровать.

Бабка засуетилась, начала искать в новой квартире бутылочку со спиртом и все не могла отыскать.

— Очумел ты, старый, что ли! — бормотала старуха, не глядя на больного. — Я-то думала — часа на три ушел пособить, а ты всю смену протрубил! Горе ты мое, безотказная головушка… Больше всех тебе нужно, горемычный, с самой младости было…

У Назара спирало в груди, подымался жар. Он махнул рукой в дальний угол, прохрипел:

— В старом валенке бутылка, не помнишь, что ли, карга! Сама всунула, чтоб не разбить при переезде…

Кололо в груди, становилось трудно дышать. Один валенок оказался пустым. Бабка всплеснула руками:

— Алешка, проклятый, помогал перетаскиваться! Украл, чертяка, бутылку, видать! А-а, бедная моя головушка, кому доверила!..

— Да не скули, за-ради бога, — через силу сказал Назар, поворачиваясь на брюхо. — Найдешь к свету или так помирать?

Валенок завалился за сундучишко.

Холодный спирт ожег худую спину Назара, кожа покрылась гусиными пупырышками, потом стала под ладонями жены краснеть, отогреваться. Но грудь все так же болела, душил кашель.

Поздно вечером пришел с вещами Шумихин. За ним в комнату влетел белый клуб, поплыл к умывальнику, под кровать. Десятник остановился посреди комнаты, снял с усов сосульки.

— На квартиру пустите?

Старуха всхлипнула:

— Заболел мой… Гляди-ко, Захарыч, жар как его разымает…

— Докторша же приехала, чего не идешь? Докторша вам его к утру на ноги поставит, дело привычное…

Но к утру Канев не поднялся. Аня Кравченко побежала к Николаю заказывать трактор везти Назара в больницу: у него было двустороннее воспаление легких.

* * *

А Овчаренко был очень доволен внеочередными выходными днями. Они пришлись ему весьма кстати.

— Эх, кабы такой мороз да до июля держал! — сказал утром Алешка.

— Ты что, спятил? — подивился его желанию Останин. — Околеть можно в такой морозище!

— Зато на работу можно из окна глядеть! Слыхал песню: «Наша жизнь прекрасна в выходные дни!»?

— Надоело б обруч гонять, — осуждающе возразил старик.

Останину почему-то нравилось поучать Алешку, несмотря на оскорбительное пренебрежение, которым отвечал ему Овчаренко. Старик по-своему любил парня. Ему все казалось, что тот живет ненастоящей жизнью — будто во сне.

— Надоело б, говорю, обруч гонять, — повторил Останин. — Балабол ты, вот кто!

Алексей окинул старика насмешливым, жалеющим взглядом и, подняв воротник, вышел из барака.

Он направился в «скворечник».

Шуры там не было уже с неделю: она ушла жить в дежурку при буровой. Наташа уехала по делу в геологический отдел и попросила побыть в домике до ее возвращения Зину Белкину. Алексей знал, что Зина сидит теперь одна и ждет его.

Эта девушка приехала с бригадой Тороповой и сразу привлекла всеобщее внимание. Она когда-то работала в городе, на строительстве, потом, после отъезда бригады, осталась официанткой в ресторане и вернулась в село только через два года. С тех пор подруги стали открывать в ней новые, незнакомые им качества.

— Ох, девочки, как живут люди! — с восторгом вспоминала Зина город. — Как живут! Мы здесь и при коммунизме этого не дождемся! А какие мальчики в клешах разгуливают по тротуарам! Морская походочка, и время провести умеют, не то что наши!