— «Яйки», «брот», «фрау» — все переняли!..
— Все ребята так говорят, — в оправдание заметила девочка. — Как будто ты не знаешь… — И обиженно поджала полные губы.
Степанов задумался.
— А в школу с охотой пойдешь? — спросил он после молчания.
— С охотой…
— Молодец, — похвалил Степанов.
— Вот только в чем я буду ходить, когда кальтуха наступит?.. — как бы раздумывая, сказала девочка.
— Оденем, — пообещала мать. — Наизнанку вывернусь, а тебя одену, чтоб в школу ходить!..
Степанов не понял:
— Что наступит? О чем она говорит?
Мать снова махнула рукой:
— Мартышка немецкая! Вон дядя ничего не может понять! — упрекнула дочку. — Говори как положено! Одергиваешь, одергиваешь — язык отобьешь! — Мать уже сердилась. Немного остыв, пояснила Степанову: — О холоде она говорит… Холода наступят…
Степанов вспомнил, что по-немецки «кальт» означает «холодно».
— Как тебя зовут? — спросил девочку.
— Ирой…
— Ну вот, Ира, пойдешь скоро в школу. И пожалуйста, называй все-таки маму мамой. Будешь?
— Буду…
Степанов встал и хотел уже выйти, как услышал:
— Погодите, если можете… Вы, видать, на фронте были… Как же там?..
Только теперь Степанов по нерешительности, трепетности, с которыми был задан вопрос, понял, что от него ждали не краткого и обычного «замирится», а ответа на все — поистине неисчерпаемое: и обстановка вообще, и вот на эту неделю, и как на фронте уцелевают (уцелел же он!), и прогнозы на будущее. С начала войны жизнь этих людей была вся связана с фронтом, все помыслы, все думы и надежды — и днем, и особенно бессонными ночами, когда под обшивкой землянки скреблись и шуровали мыши, когда что-то вдруг потрескивало в потолочных балках и казалось, что потолок и насыпанная на него земля рухнут и заживо погребут всех. Не все еще начали получать письма, редко видели фронтовые фотографии, а о нашей кинохронике и говорить не приходится, но каждый хотел знать, что же там, на фронте?
— Теперь что!.. — ответил Степанов. — Теперь уж не сорок первый. Наступил великий перелом, и обратного ходу войне нет. Но и сейчас, конечно, трудно… Впрочем, а разве вам здесь легко?
— Да разве ж можно равнять? — не согласилась женщина. — Там на смерть ради нас идут… А мы что ж, всё перебедуем, всё перетерпим, лишь бы поскорее победа и хозяин наш домой вернулся… Нужно работать — пойду работать, и все, кто может, пойдут… Ничего не пожалеем, лишь бы войне конец… И сыночкам нашим, и мужьям полегче было…
— Вернется… — сказал Степанов, не найдя ничего нового и лучшего в утешение: никому не дано отнимать последнее — надежду. — Вернется…
— Ох, если бы!.. — вздохнула женщина.
Степанов сел и стал рассказывать об успехах на фронте, какие города на этих днях взяты, какие вот-вот возьмут.
— А Киев? — спросила женщина. — Когда ж Киев-то?
— Кто-нибудь из родственников там? — догадался Степанов.
— Старшая сестра… Может, уже и нет в живых… Хотя бы детям досталось выжить…
— Чтобы взять Киев, нужно форсировать Днепр. Но конечно же возьмут. Дело времени… Боюсь гадать. Должно быть, через месяц-другой… Если дело так пойдет и дальше, через год-полтора войне конец, — закончил Степанов убежденно.
— Дай-то бог… Еще говорят, будто салюты бывают в Москве. Какие же они?
Ира, когда Степанов начал рассказывать о салютах, даже рот приоткрыла. Нелегко было ей представить огромный город в огнях разноцветных ракет: ни больших городов, ни ракет она никогда не видела. А вот упоминание Степанова о залпах из орудий вызвало немалое недоумение.
— А зачем же из пушек-то?.. Из пушек нехорошо… — убежденно сказала она, и ее большие серые глаза с огорчением и даже укором смотрели на Степанова, будто он каким-то образом был причастен к обычаю воздавать честь и хвалу победителям пальбой из орудий. — Нет, нехорошо…
— Пушки по нас били, — объяснила женщина. — Страшно били…
Теперь Степанов понял: в представлении девочки пушки могли нести только зло.
Степанов стал объяснять, что теперь пушки гонят немца назад.
— А хоровой кружок в школе будет? — неожиданно спросила Ира, все более привыкая к посетителю. — Раньше был…
— Если найдутся охотники петь, создадим, конечно. А во что ты играешь?
— Играю?.. — Девочка задумалась. — Мы давно ни во что не играем.
Да-а… Пожалуй, это был бестактный вопрос, и Степанов понял, что у него еще нет умения общаться с детьми. Откуда ему быть? Общежитие… Фронт… Марш-броски… Отступление… Наступление… И приказы, приказы, приказы! «Глубже надо! Глубже! — приказывал рыть окопы командир взвода лейтенант Юрченко. — Уцелеешь — не пожалеешь». И он оказывался прав. Они, конечно, не были детьми, но сколько внимания и заботы проявлял о них командир, умея найти подход к каждому…
Так-то так, но все-таки здесь специфика! И конечно же, надо перенимать опыт у Владимира Николаевича!
Ясно: разруху не побороть, если в школе видеть только здание, где учат грамоте и арифметике, не хватит сил. Только великие цели рождают великие силы — давно известно. «Брот… Яйки… Матка…» Так, чего доброго, услышит он не «Тот, кто с песней по жизни шагает…» и не «Есть на Волге утес…», а какую-нибудь прилипчивую «Мой милый Августин…» или что-нибудь из репертуара обольстительной Марики Рокк… Но если осознать историческую, что ли, значимость того, что творят сейчас люди на дебрянской земле, в том числе и значимость каждого урока, тогда силы могут найтись… Должны найтись! Главное — понять людей.
Было уже совсем темно, когда Степанов вышел из землянки. Идти было нелегко, он то и дело оступался, и ему вдруг вспомнился их первый ночной марш. Тогда тоже была кромешная тьма, но они шли в строю, чувствуя рядом плечо соседа, и от этого идти было намного легче… Жили они тогда в пятиэтажной школе и с утра до вечера занимались строевой подготовкой, изучали оружие. Завтракали, обедали и ужинали — нарочно не придумаешь! — в ближайшем ресторане. Сотни раз проходил Степанов до войны мимо этого ресторана, а вот попасть туда ни разу не довелось: на студенческую стипендию не разгонишься. И вот пожалуйста: строем, четверо в ряд, в ресторан. И к тому же бесплатно, ведь они на военной службе.
Однажды ночью их подняли и они выступили. Одни шагали с вещевыми мешками, другие — с портфелями, мешков под рукой не оказалось. В костюмах, куртках, плащах длинная колонна прошла улицу Горького, Ленинградское шоссе и свернула на Волоколамское. Догадывались, идут, очевидно, не склады охранять, не мосты… На какой-то станции погрузились в товарные вагоны и в ту же ночь выгрузились. Под ногами — мелко крошенная щебенка. Синяя лампочка у входа в какое-то станционное здание. Название не прочтешь — темно.
Их снова построили.
— Шагом арш!
Еще не вполне сознавалось: началась фронтовая жизнь. Что ж, они исполняют свой долг. Кто-то погибнет, кого-то покалечат, но кто-то и вернется домой с победой. Это несомненно, вот только неизвестно, кто и когда…
Едва Степанов вошел в райком, как услышал:
— Товарищ Степанов, чайку!..
Власов поставил на стол чайник, вскипяченный в печке. Положил несколько лепешек величиною с блюдце, с замысловатым узором, сделанным, по-видимому, вилкой. От них аппетитно пахло сдобой.
Степанов нашел свою кружку.
— Откуда же это? — указал на лепешки.
— Иван Петрович всегда привозит…
— И часто он выезжает по хлебным делам?
— Часто. Сейчас все брошены на хлебозакуп.
— Сколько же людей в райкоме?
— Иван Петрович, Козырева и я.
— Ты — инструктор, а Козырева?
— Завучетом.
— Гашкин?
— Он не в штате. Самый активный член бюро.
— Так… Значит, все — на хлебозакупе. А комсомольские дела?
— Без хлеба победы не будет. Хлеб — все дела.
Машинально Степанов отламывал от лепешки кусочки и ел. Лепешка действительно была сдобной, вкусной.
— Без хлеба победы не будет… — повторил Степанов.
