— Хорошо, Иван Петрович, — проговорила Таня и встала. Она прекрасно понимала, что товарищ Турин, секретарь райкома, имеет прав на Степанова несравнимо больше, чем она.
Через полчаса после ухода Тани в коридоре снова послышались шаги. Дернули дверь, стекла в окне слегка задребезжали, и на пороге появилась Вера.
Она быстро сняла пальтишко, платок и, потрогав рукой печь — горячая! — прислонилась к ее доброму боку.
— Замерзла?
— Нет… Но так редко видишь теплую печь, что грех пройти мимо.
Несколько секунд она стояла молча: впитывала тепло, наслаждалась им.
— Я только из больницы, — заговорила она наконец. — Боятся, что Степанов прихватит еще и тиф… Советуют его забрать…
— Забрать, говоришь? — спросил Турин, словно слышал об этом впервые, а сам подумал: «Теперь Вера хочет перевезти его к себе… Подвал, конечно, чуть получше, чем землянка, но все равно…» — Ты что же, хочешь забрать Мишу к себе?
— Мишу — к себе?! — Вера удивленно взглянула на него.
Отнюдь не сентиментальный Ваня Турин сейчас почувствовал какую-то обиду. В подвал он тоже Мишу не отдал бы, поскольку в райкоме все же ему будет несравнимо лучше. Но почему такая реакция? Как будто он спросил Веру черт знает о чем! Как будто Степанов не их давний общий товарищ и друг!
Турин наклонил голову, пригладил волосы и сел за стол. «Все бывает в жизни. В партизанском отряде Вера и Николай Акимов полюбили друг друга… Все бывает… Но зачем эта нарочитая холодность в отношении к Степанову?»
Турин придвинул поближе папку с бумагами, раскрыл ее и, прежде чем заняться делом, сказал:
— Степанова, Вера, мы заберем в райком… Наверное, здесь ему будет лучше, чем где-либо. — Взглянул на нее и взял ручку, как бы показывая, что дело решенное и разговаривать больше не о чем…
— Вот и хорошо… — ответила Вера и стала одеваться. Накинула пальтишко, руки — в рукава, застегнулась, повязала платок… И вдруг в изнеможении опустилась на стул.
Турин даже встал:
— Ты что?..
Она не ответила, и встревоженный Турин подошел к ней.
— Вера!..
Она терла себе виски, словно стараясь избавиться от какой-то мучившей ее боли.
— Тебе плохо, Вера? Дать воды?
— Не надо…
Турин озадаченно вздохнул: «Кто поймет этих женщин?!» Излишняя эмоциональность для него почти всегда означала душевный изъян, маскируемый под всякого рода «благородные переживания». Но ведь Вера никогда не страдала этой бабской болезнью. Веру он глубоко уважал и ставил очень высоко, неизменно выделяя среди других. Что с ней?.. Случилось что-нибудь?.. Какая-нибудь неприятность с родными?.. Устала жить в своей каменной пещере?.. У любого, даже очень сильного человека могут сдать нервы…
Но Вера поднялась и, протягивая руку, сказала:
— Прости, Ваня… — Пошла было к двери, но остановилась и повернулась к Турину: — Мне сегодня в больнице сказали, будто Алеша Поздняков у них лежит… Из лагеря бежал… Правда?
— Правда…
— Из лагеря… бежал?..
Вера на секунду закрыла глаза: «Бежал… В Дебрянске…» А ведь слухи ходили, будто расстреляли его немцы. Будто кто-то чуть ли не собственными глазами видел. Значит, и Николай еще может, может… Ведь никто не видел его убитым, даже Борис, который в первый же день, как пришел в Дебрянск, разыскал ее и рассказал все, что знал о Николае, не оставив ей, казалось, никакой надежды… Но надежда жила. Без нее Вера сама не смогла бы жить…
5
На следующий день Степанова перевезли на телеге в райком. Провожая его, главный врач давал наставления сопровождающим: «Больному нужен покой и покой… Будь удар посильнее и прийдись в самый висок — ниже всего только на несколько миллиметров! — не было бы уже Степанова». Рассуждения об этих миллиметрах изрядно наскучили ему: каждый, кто приходил, считал своим долгом отметить это.
Степанов по фронту знал, что смерть всегда ходит в миллиметре от тебя. Но мы осознаем это, только когда она сделает всем видимую отметку. Мало ли минных осколков, пуль пролетело в сантиметрах от головы, и никто не говорил, что судьба, что старуха с косой прошла рядом, заглянула в лицо, но отвернулась…
В маленькой комнатке райкома Степанова навещали все: Владимир Николаевич и другие учителя, Таня Красницкая, Галкина, мать Коли Акимова — Пелагея Тихоновна, зашел еще раз Цугуриев. Объявились какие-то старые приятельницы матери, которых Степанов уже забыл, как звать. Лишь Вера не приходила…
Степанов нервничал, чувствуя, что из-за него райком теперь действительно стал своего рода частной квартирой или клубом. Однако Ваня Турин ничем и никак не выказывал недовольства, по мере сил стараясь создать для Степанова более или менее спокойную обстановку. Он даже перенес бюро, которое грозило быть шумным: пусть больной окрепнет, не так уж долго осталось…
Лежа в райкоме, Степанов узнавал и некоторые новости. В городе открыли детский сад… Школа, о первом своем уроке в которой с таким волнением и радостью мечтал Степанов, уже работала. Начали очень просто, Степанову показалось, даже буднично, хотя, как нужно было начать, чтобы избежать этой будничности, он и сам не знал. Перед открытием усиленно работали и ученики: доделывали столы, скамейки, сшивали тетради, собирали учебники и книги, даже сделали из свеклы красные чернила: для отметок.
В день открытия Владимир Николаевич произнес перед школьниками небольшую речь. Степанову все же было обидно, что открыли без него и что само открытие не было таким торжественным, как он хотел.
Школа на земле, преданной огню и тлену! Поколение русских, которое, по планам завоевателей, должно было забыть или ничего не знать о подлинной истории своего народа и о своем предназначении в ней, снова — за партами, перед учителями, полпредами многотысячелетней культуры человечества!
Из Раменской дачи под Костерином лес был перевезен и уже пошел в дело. Потихоньку Дебрянск строил самое необходимое…
Среди новостей была и тяжелая. На полянке, в старом лесу с полузаброшенной дорогой, обнаружили еще одно место казни советских людей. Сразу же после вступления частей Красной Армии в Дебрянский район в разных местах были найдены три рва с трупами расстрелянных гитлеровцами. Кто мог подумать, что эти три рва — еще не всё?..
Степанову было невыносимо лежать, томясь от вынужденного бездействия. Однажды вечером, когда у Турина выпала свободная минута, спросил:
— Послушай, Иван… Можешь доверить мне одно дело?
— Могу! — не раздумывая согласился Турин и, улыбаясь, спросил: — Какое?
— Дай мне оставшиеся заявления, что у тебя на столе… Я буду их читать, беседовать с ребятами и сообщать тебе свое мнение… Как я понял, у тебя много времени уходит, чтобы разобраться в сути… «Достоин… Не достоин… Что случилось?..»
— Подмена бюро, подмена коллегиальности единоличным решением! — сразу же сформулировал Турин. Впрочем, он проговорил это не без оттенка иронии, давая понять, что так может быть воспринято предложение Степанова не им, а другими.
— Решение по-прежнему останется за бюро, — возразил Степанов. — Но черновая работа будет проделана мною… Впрочем, как хочешь… — заключил он, берясь за рукопись Владимира Николаевича.
Старый учитель оставил ее Мише, предварительно удостоверившись, что больному разрешено понемногу читать. Это было то, с чем давно хотел познакомить Степанова Владимир Николаевич.
Турин, отлучившийся на минуту, вернулся с пачкой заявлений:
— Читай и давай нам мудрые советы…
Он потоптался на месте, словно хотел сказать что-то еще.
— Что ты?.. — спросил Степанов.
— Дубленко арестовали…
Известие это Степанов воспринял совершенно спокойно:
— По-моему, этого можно было ожидать…
— Да. Чайку выпьешь?
Степанов от чая отказался и принялся разбирать заявления.
С этих пор он делил время, когда чувствовал себя сносно, между беседами с подателями заявлений и чтением рукописи Владимира Николаевича.
Перед Степановым обычно к вечеру стали появляться пареньки и девчата. Краснели, стеснялись, увидев перед собою лежащего человека, но в конце разговора расставались хорошими знакомыми. Степанов прежде всего пытался выяснить, чем и как комсомольцы могут помочь семьям фронтовиков: напилить, наколоть дров, сменить сгнившие доски пола в землянке, что-нибудь еще.
